— Начни таранить лбом стенку и заработаешь язву желудка. А
мой старик скапутился от язвы. Не мог остановиться, таранил и таранил.
— А! — сказал я. — Прости.
— Не извиняйся, это случилось давно. А теперь пошли, пока
хренов тунец не кончился. Идешь, Натти?
— Мне надо докончить этот лист.
— На хрен этот твой лист!
Скажи Нату такое кто-нибудь другой, Нат взглянул бы на него,
словно он выполз из-под трухлявого полена, и молча вернулся бы к своему
занятию. Но тут Нат задумался, потом встал и аккуратно снял куртку с двери, на
которую всегда ее вешал. Он надел ее, поправил шапочку на голове. Даже Скип не
решался прохаживаться по поводу упрямого нежелания Ната расстаться с шапочкой
первокурсника. (Когда я спросил Скипа, куда пропала его шапочка — это произошло
на третий день наших занятий в университете и на следующий, после которого мы с
ним познакомились, — он сказал: “Подтерся разок и забросил хреновину на
дерево”. Возможно, это было вранье, но полностью я такого варианта не
исключаю.) Мы скатились по трем лестничным маршам и выскочили в мягкие
октябрьские сумерки. Из всех трех корпусов студенты двигались к Холиоуку, где я
дежурил на девяти трапезах в неделю. Теперь я стоял на тарелках, недавно
повышенный до них от столовых приборов. А если сумею показать себя с наилучшей
стороны, то еще до каникул на День Благодарения могу быть произведен в
собиралыцика посуды. Чемберлен, Кинг и Франклин-Холл стояли на пригорках, как и
Дворец Прерий. Студенты шли туда по асфальтовым дорожкам, которые спускались в
длинную ложбину, сливались в одну широкую, выложенную кирпичом дорогу, которая
вела вверх по склону. Холиоук был самым большим из этих четырех зданий и в
сумерках весь светился, будто лайнер в океане.
Ложбина, где сливались асфальтовые дорожки, называлась
“Этапом Беннета” — если я когда-нибудь и знал почему, то успел давно забыть. По
двум дорожкам туда спускались ребята из Кинга и Чемберлена, а по третьей —
девочки из Франклина. Там, где дорожки сливались, мальчики и девочки
смешивались, болтая, смеясь, обмениваясь взглядами — и откровенными, и
застенчивыми. Оттуда они к зданию столовой шли уже вместе по широкой кирпичной
дороге, носившей название “Променад Беннета”.
Навстречу, прорезая толпу, держа голову опущенной, с обычным
замкнутым выражением на бледном, резко очерченном лице двигался Стоукли Джонс
III. Очень высокий, хотя заметить это было трудно, потому что он всегда
горбился на своих костылях. Его волосы, абсолютно глянцево-черные, без единого
намека на хоть сколько-нибудь более светлую прядь, вихрами падали ему на лоб,
прятали его уши, чернильными полосками пересекали бледные щеки.
Мода на прическу битлов была в самом разгаре, хотя
большинство ребят, не мудрствуя, просто зачесывали волосы не вверх, а вниз,
укрывая таким образом лоб (а заодно и обильные всходы прыщей). Такое сю-сю было
не для Стоукли Джонса. Его средней длины волосы располагались так, как этого
хотел он. Сгорбленная спина угрожала остаться такой навсегда — если уже не
осталась. Глаза у него обычно были опущены, словно следили за дуговыми взмахами
костылей. Если эти глаза внезапно поднимались и встречали ваш взгляд, их
неистовство ошарашивало. Он был Хитклифом из Новой Англии, но только с
ногами-спичками, начиная от бедер. Ноги эти, обычно закованные в металл, когда
он отправлялся на занятия, были способны двигаться, но лишь очень слабо, будто
щупальца издыхающего кальмара. По сравнению его торс выглядел мускулистым. В
целом его фигура производила гротескное впечатление. Стоук Джонс выглядел как
реклама пищевых добавок Чарльза Атласа, в которой “ДО” и “ПОСЛЕ” причудливо
слились воедино в одной фигуре. Он завтракал, обедал и ужинал, едва Холиоук
открывался, и к концу первых трех недель нашего первого семестра мы все уже
знали, что причина не в его физическом недостатке — просто он, как Грета Гарбо,
предпочитал одиночество.
"На хрен его!” — сказал как-то Ронни Мейлфант, когда мы
шли завтракать. Он только что поздоровался с Джонсом, а Джонс проскочил на
костылях мимо, даже не кивнув. Однако он что-то бормотал под нос — мы все
расслышали. “Мудак безногий!” — Это уже Ронни, само сочувствие. Наверное,
результат взросления в воняющих блевотиной пивных на Нижней Лисбон-стрит в
Льюстоне все эти его любезность, обаяние и joie de vivre <жизнерадостность
(фр.).>.
— Стоук, как делишки? — спросил Скип в тот вечер, когда
Джонс на костылях бросил свое тело ему навстречу. Джонс всегда ходил так:
размеренными бросками, наклоняя торс вперед, что придавало ему сходство с
деревянной фигурой на носу старинного корабля. Стоук постоянно говорил: а пошел
ты на.., тому, что иссушило его нижнюю половину; Стоук постоянно показывал ему
фигу. Стоук смотрел на вас неистовыми глазами, посылая и вас на… Загоните себе
в жопу, посидите на нем, повертитесь, съешьте меня прямо так под соусом “Самый
Смак”.
Он никак не откликнулся, только на мгновение поднял голову и
скрестил взгляд со Скипом. Потом опустил подбородок и проскочил мимо нас.
Из-под его вздыбленных волос стекал пот и струился по лицу. Еле слышно он
бормотал: “рви-РВИ, рви-РВИ, рви-РВИ”, не то отбивая такт.., не то выражая
вслух то, что он хотел бы сделать со всей нашей оравой, идущей на своих
ногах.., а может, и то, и другое. И его запах: кисло-едкий запах пота —
постоянный, потому что он не желал двигаться неторопливо, неторопливость словно
оскорбляла его. Но было и еще что-то. Запах пота был густым, но не тошнотным.
Подлежащий запах был куда менее приятным. В школе я занимался бегом (как
студент, вынужденный выбирать между “Пелл-Меллом” и эстафетами, я выбрал то,
что опасно для жизни) и тогда же узнал эту комбинацию запахов. Обычно ее
приходилось обонять, когда кто-нибудь из ребят, простуженный или с гриппом,
все-таки выходил на беговую дорожку. Так пахнет только трансформатор
электропоезда, слишком долго выдерживавший слишком большие нагрузки.
Затем он оказался позади нас. Стоук Джонс, вскоре прозванный
Рви-Рви с легкой руки Ронни Мейлфанта, на вечер освободивший ноги от тяжелых
металлических вериг и возвращающийся к себе в общежитие.
— Эй, что это? — спросил Нат, остановившись и оглядываясь
через плечо. Мы со Скипом тоже остановились и оглянулись. Я хотел было спросить
Нага, о чем это он, но тут и сам увидел. На Джонсе была джинсовая куртка. На се
спине вроде бы черным фломастером был начертан еле различимый в гаснущем свете
раннего осеннего вечера какой-то знак внутри круга.
— Не знаю, — сказал Скип. — Смахивает на воробьиный следок.
Мальчик на костылях замешался в толпе, торопившейся к еще
одному ужину вечером еще одного четверга в еще одном октябре. Почти никто из
мальчиков не носил бороды, почти все девочки были в юбках и блузках с отложными
воротничками. Всходила почти полная луна, бросая на них на всех оранжевый свет.
До полного расцвета Эпохи Хиппи оставалось еще два года, и ни один из нас троих
не понял, что мы в первый раз увидели Знак Мира.
