— Предупреждаю, что я не намерен мириться с дурацкими
школьными штучками на моем этаже, — сказал Душка (ЕГО этаж, доходит?). Он стоял
прямой, как шомпол, в своем свитере с “У” и “М” и брюках хаки — ОТГЛАЖЕННЫХ
брюках хаки, хотя была суббота. — Тут НЕ школа, господа. Это Чемберлен-Холл
Университета штата Мэн. Ваши деньки кражи бюстгальтеров кончились. Вам пришло
время вести себя, как ведут себя студенты.
Наверное, не без причины в альбоме выпускников 1966 года
меня единогласно обозначали как Остряка Класса. Я щелкнул каблуками, лихо отдал
честь на английский манер, вывернув ладонь вперед, и отчеканил: “Есть, сэр!” С
галерки донесся нервный смешок, Ронни злорадно фыркнул, Скип широко улыбнулся.
Глядя на Душку, Скип пожал плечами, поднял руки и выставил вперед ладони.
“Видишь, чего ты добился? — сказал этот жест. — Веди себя как жопа, и к тебе
все будут относиться как к жопе”. По-моему, наивысшее красноречие всегда
безмолвно.
Душка поглядел на Скипа — тоже безмолвно. Потом он поглядел
на меня. Его лицо ничего не выражало, выглядело почти мертвым, но я пожалел,
что не пошел против себя, не подавил порыва сострить. Беда в том, что у
прирожденного остряка порыв в девяти случаях из десяти срабатывает прежде, чем
мозг успеет включить хотя бы первую скорость. Держу пари, что в старину, в дни
благородных рыцарей, немало шутов висело вверх тормашками на своих яйцах. Об
этом вы не прочтете в “Смерти Артура”, но, думаю, было именно так — ну-ка,
посмейся теперь, засранец в пестром колпаке! Но как бы то ни было, я понял, что
нажил врага.
Душка сделал почти безупречный поворот кругом и маршевым
шагом вышел из гостиной. Губы Ронни искривились в гримасе, которая сделала его
уродливое лицо еще уродливее — ухмылка злодея в старинной мелодраме. Хью
Бреннен робко хихикнул, но по-настоящему не засмеялся никто. Стоук Джонс исчез.
Предположительно, проникшись брезгливостью ко всем нам.
Ронни поглядел по сторонам блестящими глазами.
— Вот так, — сказал он. — Я готов. Пять центов очко, кто
хочет сыграть?
— Я сяду, — сказал Скип.
— И я, — сказал я, ни разу не взглянув на свой учебник по
геологии.
— “Черви”? — спросил Кэрби Макклендон. Он был самым высоким
на этаже, а может, и самым высоким в университете — шесть футов семь дюймов по
меньшей мере, с лицом длинным и грустным, как морда бладхаунда. — Конечно.
Хороший выбор.
— А мы? — пискнул Эшли.
— Мы? — сказал Хью.
Ну, кажется, напоролись как следует. И все мало.
— За этим столом вы не тянете, — сказал Ронни, для себя
почти благожелательно. — Почему бы вам не подобрать свою компанию?
Эшли и Хью последовали его совету. К четырем часам все столы
в гостиной были заняты квартетами первокурсников третьего этажа, неимущими
стипендиатами, которым приходилось покупать старые учебники, и все они играли в
“черви” по пять центов очко. Время безумия в нашем общежитии началось.
Глава 8
В субботу мне опять предстояло дежурить в посудомойной
Холиуока. Несмотря на пробудившийся у меня интерес к Карел Гербер, я попытался
поменяться дежурством с Брадом Уизерспуном (Брад обслуживал воскресные
завтраки, а он ненавидел вставать рано, почти как Скип), но Брад не пожелал. Он
тоже уже играл и продул два доллара. Так что только мотнул головой в мою
сторону и пошел с пик.
— Ату Стерву! — закричал он до жути похоже на Ронни
Мейлфанта. Самым вредным в Ронни было то, что скудоумные находили в нем объект
для подражания.
Я встал из-за стола, за которым провел весь остаток дня, и
мое место тут же занял юноша по имени Кении Остир. Я был в выигрыше без малого
на девять долларов (главным образом потому, что Ронни почти сразу же пересел за
другой стол, чтобы я не урезал его доход), и мне следовало бы радоваться. Но я
никакой радости не ощущал. Дело ведь было не в деньгах, а в самой игре. Мне
хотелось играть, и играть, и играть.
Я уныло поплелся по коридору, заглянул к себе в комнату и
спросил Нага, не хочет ли он пообедать пораньше с кухонной бригадой. Он только
покачал головой, а потом кивнул мне, так и не подняв головы от учебника
истории. Когда начинаются разговоры об активности студентов в шестидесятых, я
вынужден напоминать себе, что в большинстве ребята прожили этот сумасшедший
период, как Нат эту минуту. Они не поднимали головы и не отрывали взгляда от
своих учебников по истории, пока повсюду вокруг них история творилась вживе. И
не то чтобы Нат был полностью отрешен или полностью проводил свое время в
книгохранилищах далеко в стороне. Ну, вы узнаете.
Я пошел к Дворцу Прерий, задергивая молнию куртки, потому
что заметно похолодало. Было четверть пятого. Столовая официально открывалась
после пяти, так что дорожки, которые сливались в Этап Беннета, были практически
безлюдны. Однако Стоук Джонс стоял там на костылях, угрюмо уставившись на
что-то. Увидев его, я не удивился: если вы страдали каким-нибудь физическим
недостатком, то имели право питаться на час раньше остальных студентов.
Насколько помню, это была единственная привилегия, предоставлявшаяся физически
неполноценным. Если вы физически подкачали, то должны были питаться с кухонной
командой. Следок воробья у него на спине был в предвечернем свете очень четким
и очень черным.
Приблизясь, я увидел, что он смотрит на “Введение в
социологию”. Он уронил книгу на истертые кирпичи и прикидывал, как поднять ее,
не упав ничком. Он подталкивал книгу кончиком одного костыля. У Стоука было две
пары костылей, если не три. Эти охватывали его руки по локоть стальными
полукольцами, расположенными друг над другом. Я услышал, как он выдыхает
“рви-РВИ, рви-РВИ”, без толку передвигая “Социологию” с места на место. Когда
он устремлялся вперед на костылях, в “рви-РВИ” была решимость. Но теперь в нем
сквозило бессилие. Все время моего знакомства со Стоуком (я не стану называть
его Рви-Рви, хотя к концу семестра многие подражатели Ронни называли его только
так) меня поражало, какое число нюансов способно было выражать его “рви-РВИ”.
Это было до того, как я узнал, что на языке индейцев навахо есть сорок
вариантов произношения слова “мертвый”. Это было до того, как я узнал еще очень
многое.
Он услышал мои шаги и повернул голову так резко, что чуть не
упал. Я протянул руки поддержать его. Он откинулся, словно всколыхнувшись, в
старой армейской шинели, которую носил.
— Отойди от меня! — Будто ждал, что я его толкну. Я повернул
руки ладонями вперед, демонстрируя свою безвредность, и нагнулся. — Не трогай
мою книгу!
С этим я не посчитался, подобрал учебник и сунул ему под
мышку, точно свернутую газету.
— Мне твоя помощь не нужна!
Я хотел было огрызнуться, но снова заметил, как белы его
щеки вокруг красных пятен в их центрах и как слиплись от нота его волосы. Я
вновь ощутил его запах — запах перегревшегося трансформатора — и осознал, что к
тому же слышу его — в груди у него хрипело и хлюпало. Если Стоук Джонс еще не
знал дороги в амбулаторию, так должен был ее узнать в недалеком будущем.
