— Господи, я же не предлагаю тащить тебя на закорках! — Я
попытался налепить улыбку на свою физию, и у меня что-то более или менее
получилось. Черт, а почему бы мне не улыбаться? Разве не лежат у меня в кармане
девять баксов, которых утром там не было? По меркам третьего этажа Чемберлена я
был богач.
Джонс обратил на меня свои темные глаза. Губы у него сжались
в узкую полоску, но потом он кивнул.
— Ладно. Довод принят. Спасибо! — И он возобновил свой
стремительный подъем по склону. Сначала он далеко меня обогнал, но затем
крутизна начала сказываться на нем, и двигался он все медленнее и медленнее.
Его хлюпающее дыхание стало громче и чаще, как я ясно услышал, когда поравнялся
с ним.
— Может, тебе стоит напрягаться поменьше? — спросил я. Он
бросил на меня досадливый взгляд — “Как, ты еще тут?”.
— Может, тебе стоит меня съесть? Я указал на его
“Социологию”.
— Она сейчас опять выскользнет.
Он остановился, зажал учебник под мышкой ненадежнее, снова
оперся на костыли, сгорбившись, как злобная цапля, сверкая на меня глазами
сквозь спутанные пряди черных волос.
— Иди-иди, — сказал он. — Мне нянька не нужна. Я пожал
плечами.
— Я за тобой не приглядывал. Просто надоело быть одному.
— А мне нет.
Я пошел дальше, злясь, несмотря на мои девять баксов. Мы,
классные остряки, не обожаем заводить друзей — двух-трех нам хватает на всю
жизнь, — но и не приходим в восторг, получив коленом под зад. Наша цель —
обзаводиться множеством знакомых, с которыми можем расставаться, смеясь.
— Рили, — сказал он у меня за спиной. Я обернулся. Значит,
все-таки решил немного оттаять, подумал я. И как ошибся!
— Есть жесты и жесты, — сказал он. — Вымазать бритвенным
кремом дверь старосты — это только чуть-чуть выше, чем намазать сиденье парты
Малютки Сьюзи соплями, потому что не сумел найти иного способа признаться ей в
любви.
— Я не мазал кремом дверь Душки, — сказал я, озлясь еще
больше.
— Угу. Но ты играешь в карты с жопой, который ее намазал. И
тем самым придаешь ему убедительности, — По-моему, я в первый раз услышал такое
применение этого слова, которое продолжало делать все более помоечную карьеру в
семидесятых и в прококаиненных восьмидесятых. Главным образом в политике. Мне
кажется, “убедительность” сгорела со стыда в 1986-м, как раз тогда, когда
радикалы шестидесятых, маршировавшие против войны, бесстрашные борцы за расовое
равенство, начали открывать для себя дутые акции, образ жизни Марты Стюарт, а
также Стейр-Мастера. — Зачем ты даром тратишь время?
Такая прямолинейность меня ошарашила, и я, как понимаю
теперь задним числом, сморозил невероятную глупость:
— А у меня уйма времени, чтобы тратить его даром.
Джонс кивнул, словно ничего другого и не ожидал. Он снова
двинулся вперед и обогнал меня на своем обычном рывке — голова опущена, спина
сгорблена, слипшиеся волосы мотаются, “Социология” крепко зажата под мышкой. Я
остановился, ожидая, что она снова выпрыгнет на свободу. На этот раз пусть
толкает ее костылем — я вмешиваться не стану.
Но она не выпрыгнула, а когда он добрался до двери Холиуока,
поборолся с ней и наконец проковылял внутрь, я пошел своей дорогой. Набрав
полный поднос, я сел рядом с Кэрол Гербер и остальной посудомоечной командой.
То есть в максимальном удалении от Стоука Джонса, что вполне меня устраивало.
Помню, он сел в стороне и от остальных физически неполноценных ребят. Стоук
Джонс сидел в стороне от всех. Клинт Иствуд на костылях.
Глава 9
Обедающие начали собираться в пять. В четверть шестого
посудомоечная команда работала уже вовсю, и так продолжалось час. Многие ребята
из общежития отправлялись на субботу и воскресенье домой, но оставшиеся
являлись в субботний вечер все, чтобы есть фасоль с сосисками и кукурузным
хлебом. На десерт было “Джелло”, излюбленный десерт Дворца Прерий. Если повар
был в ударе, мы получали этот полуфабрикат с кусочками фруктов, застывшими в
желе.
Кэрол занималась ножами, вилками, ложками, и едва горячка
начала спадать, она вдруг, трясясь и пошатываясь от смеха, повернулась спиной к
конвейеру. Щеки у нее стали ярко-пунцовыми. То, что плыло на нем, было работой
Скипа. Попозже вечером он в этом признался, но я догадался сразу же. Хотя
учился он на педагогическом отделении и, вероятнее всего, ему суждено было
преподавать историю и тренировать бейсболистов в доброй старой и родной школе,
пока в возрасте пятидесяти девяти лет или около того его не убил бы настоянный
на алкоголе инфаркт, по праву Скип должен был бы заниматься искусством.., и,
возможно, занялся бы, не происходи он от пяти поколений фермеров, которые
изъяснялись на дремучем диалекте. Он был не то вторым, не то третьим в их
разветвившейся семье (чьей религией, как-то сказал Скип, был ирландский
алкоголизм), вообще поступившим в колледж. Клан Кирков мог — и то еле-еле —
представить, что кто-то в их семье станет учителем, но никак уж не художником
или скульптором. И в свои восемнадцать Скип видел не дальше них. Он знал
только, что не совсем подогнан к отверстию, в которое пытался ввинтиться, и
потому что-то не давало ему покоя, заставляло забредать в чужие комнаты,
просматривать долгоиграющие пластинки и критиковать музыкальные вкусы
практически всех.
К 1969 году он уже лучше понимал, кто он и что он такое.
Именно в том году он сотворил из папье-маше вьетнамскую семью, которую подожгли
в заключение митинга в защиту мира перед Фоглеровской библиотекой, пока из
взятых взаймы усилителей неслось “Сплотимся”, а хиппи в нерабочее время
извивались в ритме, как первобытные воины после охоты. Видите, как все это
перемешалось у меня в памяти? Это была Атлантида — вот единственное, что я знаю
наверняка, — в самой глубине, на дне океана. Картонная семья горела,
протестующие хиппи декламировали нараспев: “Напалм! Напалм! Дерьмо с небес!” в
такт своей пляски и вскоре начали швырять — сначала яйца, потом камни.
Но в тот вечер осенью 1966 года не картонная семья заставила
Кэрол залиться смехом, а непристойный человечек-колбаска, стоящий на
Маттергорне из запеченной фасоли холиоукской столовой. Из надлежащего места
лихо торчал ершик для чистки трубок, Ъ руке у него был флажок Университета
штата Мэн, на голове — клочок голубого платка, сложенный в подобие шапочки первокурсника.
На подносе перед ним красовался призыв, тщательно выложенный хлебными крошками:
«ЕШЬТЕ БОЛЬШЕ МЭНСКОЙ ФАСОЛИ!»
Во время моего дежурства в посудомойной Дворца конвейер
доставлял немало съедобных художественных произведений, но, по-моему, это был
неоспоримый шедевр из шедевров. Стоук Джонс, несомненно, назвал бы его пустой
тратой времени, но, мне кажется, тут он ошибся бы. Все, что способно заставить
вас смеяться тридцать лет спустя, — не пустая трата времени. По-моему, это
что-то очень близкое к бессмертию.
