Он взглянул на меня, и как ни стремительно отвел я глаза,
смысл этого взгляда мне был ясен: “Да что с тобой, черт подери?” Затем Нат
прошаркал в мохнатых шлепанцах назад в комнату 302, чтобы еще позаниматься,
последовательно пролагая путь к диплому стоматолога.
— Рили, твой сосед облажался, а? — сказал Ронни. Уголком губ
он зажимал сигарету. Теперь он одной рукой зажег спичку — его особый талант
(студенты, слишком грубые и непривлекательные внешне, чтобы нравиться девушкам,
обзаводятся всяческими талантами) — и закурил.
"Нет, — подумал я. — У Ната все в порядке. А облажались
мы”.
На секунду я ощутил подлинное отчаяние, В эту секунду я
понял, что страшно вляпался и понятия не имею о том, как выбраться из трясины.
Я сознавал, что Скип смотрит на меня, и мне пришло в голову, что, схвати я
карты, швырни их в лицо Ронни и выскочи из гостиной, Скип последовал бы за
мной. И, наверное, с облегчением. Но это чувство тут же исчезло. Так же
мгновенно, как и возникло.
— Нат хороший парень, — сказал я. — У него есть завиральные
идеи, но и только.
— Завиральные КОММУНИСТИЧЕСКИЕ идеи, вот какие, — сказал Хью
Бреннен. Его старший брат служил на флоте, и последнее письмо от него пришло из
Южно-Китайского моря. Хью не терпел мирников. Как республиканцу и стороннику
Голдуотера, мне следовало бы чувствовать то же самое, однако Нат начал немножко
меня пронимать. У меня было много всяких заимствованных сведений, но доводами в
пользу войны я не располагал.., и у меня не хватало времени подобрать их. Не
хватало, чтобы заняться социологией, а уж тем более на препирательства об
иностранной политике США.
Я практически уверен, что именно в этот вечер я чуть было не
позвонил Эннмари Сьюси. Телефонная будка напротив двери гостиной была пуста,
карман мне оттягивала мелочь — плод моей недавней победы в “червях”, и я
внезапно решил, что Время Настало. Я набрал ее номер по памяти (хотя на секунду
задумался, вспоминая последние четыре цифры — 8146 или 8164, — и бросил в щелку
три четвертака, когда телефонистка потребовала заплатить за соединение. Услышал
один гудок и бросил трубку на рычаг, услышал, как мои монеты скатились к дверце
возврата, и забрал их.
Глава 18
Дня два спустя — незадолго до Дня Всех Святых — Нат купил
пластинку певца, про которого я вроде бы что-то слышал, но и только. Фила Окса.
Народные, но не под блям-блям-блям банджо. Конверт пластинки с растрепанным
трубадуром, сидящим на краю тротуара в Нью-Йорке, как-то не сочетался с другими
конвертами пластинок на полке Ната — Дин Мартин в смокинге и слегка пьяный на
вид, Митч Миллер с его улыбкой, приглашающий спеть с ним, Диана Рени в
миди-блузке и задорной матросской шапочке. Пластинка Окса называлась “Больше я
не марширую”, и Нат часто ее ставил, когда дни стали заметно короче и холоднее.
Да я и сам ее часто ставил, благо Нат, казалось, ничего против не имел.
В голосе Окса звучал гнев перед своим бессилием. Полагаю,
мне это нравилось, потому что я ощущал себя бессильным. Он походил на Дилана,
но был менее сложен и более определенен в своей ярости. Лучшая песня на
пластинке — и также наиболее тревожащая — была титульная. В этой песне Оке не
просто подсказывал, но в открытую заявлял, что война того не стоит, война
никогда того не стоит. Подобная мысль в соединении с образом молодых ребят,
которые тысячами и десятками тысяч просто уходят от Линдона и его вьетнамской
мании, взбудоражила меня, и чувство это не имело никакого отношения ни к
истории, ни к политике, ни к логическому мышлению. Людей я убил миллионов пять,
теперь меня в бой они гонят опять, но больше я не марширую, — пел Фил Оке через
усилитель маленького “Свинглайна” Ната. Иными словами, просто хватит. Хватит
делать то, что они говорят, хватит делать то, чего они хотят, хватит играть в
их игру. Очень старую игру, и в ней Стерва охотится на тебя, И может быть,
чтобы доказать серьезность своего решения, ты начинаешь носить символ своего
сопротивления — что-то, что сначала вызывает у других удивление, а потом и
желание примкнуть. Через пару дней после Дня Всех Святых Нат Хоппенстенд
показал нам, каким будет этот символ. А начало положила одна из смятых газет,
брошенных в гостиной третьего этажа.
Глава 19
— О черт! Вы только поглядите! — сказал Билли Марчант. Харви
Туилли тасовал колоду за столом Билли, Ленни Дориа подсчитывал очки, и Билли
воспользовался случаем быстренько просмотреть местные новости в “Ньюс”, Кэрби
Макклендон — небритый, высокий, весь дергающийся, уже готовый к свиданию со
всеми этими детскими аспириновыми таблетками — наклонился, чтобы заглянуть в
газету. Билли отпрянул и помахал рукой перед своим лицом.
— Черт, Кэрб, когда ты в последний раз принимал душ? В День
Колумба <12 октября.>? Четвертого июля?
— Дай посмотреть, — сказал Кэрби, пропуская его слова мимо
ушей, и выхватил газету. — Бля, это же Рви-Рви!
Ронни Мейлфант вскочил так стремительно, что опрокинул свой
стул, завороженный мыслью, что Стоук попал в газету. Если на страницах “Дерри
ньюс” (естественно, кроме спортивных) фигурировали студенты, это всегда
означало, что они во что-то вляпались. Вокруг Кэрби собрались и другие — мы со
Скипом в их числе. Да, это был Стоукли Джонс III, но не только он. На заднем
плане среди лиц, почти — но не совсем — распавшихся на точки…
— Черт, это же Нат! — сказал Скип с насмешливым изумлением.
— А прямо перед ним Кэрол Гербер, — сказал я странным
растерянным голосом. Я узнал курточку с “ХАРВИЧСКАЯ ГОРОДСКАЯ ШКОЛА” на спине;
узнал светлые волосы, падающие “конским хвостом” на воротник курточки; узнал
линялые джинсы. И я узнал лицо. Даже почти отвернутое и затененное плакатом
“США, ВОН ИЗ ВЬЕТНАМА ТЕПЕРЬ ЖЕ!”, я узнал это лицо. — Моя девушка.
В первый раз я произнес “моя девушка” рядом с именем Кэрол,
хотя думал о ней так уже пару недель.
"ПОЛИЦИЯ РАЗГОНЯЕТ МИТИНГ ПРОТЕСТА ПРОТИВ ПРИЗЫВА” —
гласила подпись под снимком. Из сопровождавшей его заметки следовало, что в
деловом центре Дерри перед зданием федерального управления собралось десятка
полтора протестующих студентов Университета Мэна. Они держали плакаты и около
часа маршировали взад-вперед перед входом в отдел службы призыва, распевая
песни и “выкрикивая лозунги, часто непристойные”. Была вызвана полиция, и
вначале полицейские просто стояли в стороне, ожидая, чтобы демонстрация
закончилась сама собой, но затем появилась группа демонстрантов,
придерживающихся других убеждений и состоявшая в основном из строительных
рабочих, воспользовавшихся перерывом на обед. Они начали выкрикивать
собственные лозунги, и хотя “Ньюс” не упомянула, были ли их лозунги
непристойными, я догадывался, что это были приглашения уехать назад в Россию,
рекомендации, где демонстрантам-студентам следует хранить свои плакаты, и
рекомендации посетить парикмахерскую.
