Это вызвало у меня некоторое недоверие к прошлому Мутона; но, к несчастью, недоверие как нельзя менее свойственно моему характеру; итак, я постарался привязать к себе Мутона.
С этой целью я откладывал для него кости за каждым завтраком и каждым обедом, а после еды сам относил их ему.
Мутон грыз свои кости со зверским и вместе с тем мрачным аппетитом; но все мои знаки внимания не заслужили для меня с его стороны хотя бы незначительной ласки.
По вечерам, отправляясь прогуляться по общеизвестной террасе в Сен-Жермене, я брал с собой Мутона, желая немного развеять его сплин; но, вместо того чтобы бегать и скакать подобно другим собакам, он плелся за мной, понурив голову и повесив хвост, словно собака бедняка, провожающая траурные дроги хозяина.
Однако стоило кому-нибудь заговорить со мной, как Мутон издавал глухое рычание.
— Ой, что это с вашим псом? — спрашивал мой собеседник.
— Не обращайте внимания: это он ко мне привыкает.
— Да; но, похоже, он не привыкает к другим людям.
Более опытные физиономисты прибавляли:
— Берегитесь! У этого малого нехороший взгляд.
Затем, если знание физиогномики сочеталось у них с осторожностью, они быстро удалялись, спросив:
— Как его зовут, вашего пса?
— Мутон.
— Ну ладно, прощайте, прощайте… Осторожнее с Мутоном!
Обернувшись, я говорил:
— Слышишь, Мутон, что о тебе сказали?
Но Мутон не отвечал.
Впрочем, за ту неделю, что он был моим сотрапезником, я ни разу не слышал, чтобы Мутон залаял.
Когда же вместо собеседника ко мне приближалась собака собеседника (вернее, она приближалась к Мутону с учтивым намерением по-собачьи с ним поздороваться), Мутон рычал на нее как на человека, но вслед за этим немедленно и стремительно щелкал зубами.
Если собака, против которой был направлен этот выпад, находилась в пределах досягаемости для Мутона — горе ей! Такая собака до конца своих дней оставалась хромой.
Если же ей удавалось быстрым движением, хитростью или бегством ускользнуть от страшных зубов и эти зубы хватали пустоту, челюсти Мутона смыкались со скрежетом, напоминавшим тот, что издают ожидающие пищи львы г-на Мартена.
На следующий день после моей третьей прогулки с Мутоном я получил официальное распоряжение мэра Сен-Жермена.
Он предлагал мне купить цепь и надевать ее на шею Мутону, когда я иду с ним гулять.
Я немедленно послал купить цепь, чтобы, как послушный подчиненный, исполнить муниципальное распоряжение.
Только Мишель все время забывал купить ошейник.
Вы увидите, каким образом забывчивость Мишеля, вероятно, спасла мне жизнь.
XIII
КАК Я СОБЛАЗНИЛСЯ ЗЕЛЕНОЙ МАРТЫШКОЙ И ГОЛУБЫМ АРА
Из всего, что вы прочли в предыдущей главе, следует: характер Мутона остался для меня если не совсем неизвестным, то, по меньшей мере, темным, а та часть, которой он дал проявиться, рисовала его отнюдь не в розовом свете.
К двум часам пополудни дело обстояло так: Мутон выкапывал из земли георгин Мишеля (тот в качестве садовника пытался вырастить голубой георгин), мой сын курил в гамаке папиросу, а Маке, де Фиенн и Атала дразнили Мисуфа, приговоренного к пяти годам заключения в обезьяннике за убийство при смягчающих вину обстоятельствах.
Мы просим наших читателей простить нас за то, что отдаляем развязку, позволив ее предугадать, но думаем, что пришло время сказать несколько слов о мадемуазель Дегарсен, Потише, последнем из Ледмануаров и о каторжнике Мисуфе.
Мадемуазель Дегарсен была самка мартышки самой мелкой разновидности. Место ее рождения неизвестно; но, если положиться в этом вопросе на классификацию Кювье, она, должно быть, родилась на древнем континенте.
Она попала ко мне самым простым способом.
Я совершил небольшую поездку в Гавр — с какой целью, мне было бы очень трудно сказать, — я поехал в Гавр, возможно, лишь для того чтобы увидеть море. Оказавшись в Гавре, я ощутил потребность вернуться в Париж.
Только из Гавра никто не возвращается без того, чтобы что-нибудь не привезти.
Надо было решить, что именно я привезу из Гавра.
У меня был выбор между безделушками из слоновой кости, китайскими веерами и карибскими трофеями.
Ничто из этого меня совершенно не привлекало.
Я прогуливался по набережной подобно Гамлету,
Печальный, опустив руки и в роли и в жизни,
когда у двери торговца животными увидел зеленую мартышку и голубого попугая.
Мартышка просунула руку между прутьями своей клетки и схватила меня за полу сюртука.
Голубой ара вертел головой и влюбленно смотрел на меня желтым глазом, зрачок которого уменьшался и расширялся с самым нежным выражением.
Я очень чувствителен к проявлениям такого рода, и те из моих друзей, кто лучше других меня знает, уверяют: для чести моей семьи и для моей собственной — это счастье, что я не родился женщиной.
Итак, я остановился, взяв одной рукой лапку мартышки, а другой почесывая голову попугая, рискуя при этом повторением случая с ара полковника Бро (смотри в моих «Мемуарах»).
Но ничего похожего не произошло: мартышка тихонько подтянула мою руку поближе к своей мордочке, просунула язык между прутьями клетки и нежно облизала мне пальцы.
Попугай засунул голову себе между ног, блаженно полузакрыв глаза, и издал легкий сладострастный стон, не оставлявший сомнения в природе испытываемых им ощущений.
«Право же, — сказал я себе, — вот два очаровательных существа, и, если не опасаться, что с меня потребуют выкуп Дюгеклена, я поинтересовался бы их ценой».
— Господин Дюма, — спросил вышедший из лавки торговец, — вас устроят моя мартышка и мой попугай?
«Господин Дюма»! Эта лесть довершила действие ласки двух существ.
Надеюсь, в один прекрасный день какой-нибудь чародей сможет объяснить мне, каким образом мое лицо, менее других распространяемое посредством живописи, гравюры или литографии, известно и на краю света, так что везде, куда бы я ни приехал, первый же рассыльный спрашивает меня:
— Господин Дюма, куда отнести ваш чемодан?
Правда, отсутствие портрета или бюста возместили мои друзья Шам и Надар, широко прославившие меня; но в таком случае эти два предателя меня обманывали и вместо карикатуры на меня сделали мой портрет?
Помимо того неудобства, что я никуда не могу отправиться инкогнито, известность моего лица доставляет мне и другое: стоит любому торговцу прочитать в моих биографиях, что я имею обыкновение швыряться деньгами, и увидеть меня приближающимся к его магазину, как он принимает добродетельное решение продать г-ну Дюма свой товар в три раза дороже, чем прочим смертным, и это решение он, естественно, тотчас осуществляет.
