Я не говорю о самом путешествии — это удовольствие самое ненадежное из трех.
Итак, я возвращался с улыбкой на лице, переводя довольный и благосклонный взгляд с одного предмета на другой.
В окружающих вас предметах обстановки всегда есть нечто от вас самого.
Прежде всего, есть ваш характер, ваш вкус, отпечаток вашей личности.
Мебель красного дерева, если бы она могла говорить, несомненно, рассказала бы другую историю, чем резная мебель; палисандровое дерево не повторило бы анекдотов дерева розового; мебель Буля — рассказов ореховой мебели.
Как уже было сказано, я переводил довольный и благосклонный взгляд с одного предмета на другой.
Вдруг я заметил на козетке, стоявшей на месте камина, что-то вроде черно-белой муфты, которой не видел прежде.
Я приблизился.
Муфта мурлыкала самым сладострастным образом.
Это был спящий котенок.
— Госпожа Ламарк! — крикнул я. — Госпожа Ламарк!
Госпожа Ламарк была кухарка.
— Я знала, что господин вернулся, — сказала г-жа Ламарк, — и если я не поспешила засвидетельствовать ему свое почтение, то только потому, что готовила рагу под белым соусом, а господин — он ведь сам повар — знает, как легко сворачивается этот проклятый белый соус.
— Да, это мне известно, госпожа Ламарк; но вот чего я не знаю, — откуда ко мне явился этот новый постоялец.
И я указал на кота.
— Сударь, — сентиментальным тоном произнесла г-жа Ламарк, — это Антони.
— Что значит Антони, госпожа Ламарк?
— Иначе говоря, найденыш, сударь.
— Ах, бедное животное!
— Я знала, что господин заинтересуется этим.
— И где вы его нашли, госпожа Ламарк?
— В подвале, сударь.
— В подвале?
— Да. Я услышала: «Мяу, мяу, мяу!» — и сказала себе: «Это может быть только кошка».
— Правда? Вы так и сказали?
— Да, и я спустилась, сударь, и за вязанками хвороста нашла бедняжку. Тогда я припомнила, что господин один раз сказал мне: «Госпожа Ламарк, надо бы завести кошку».
— Я это говорил? Думаю, вы ошибаетесь, госпожа Ламарк.
— Именно так вы и говорили. Тогда я сказала себе: «Раз господину хочется кошку, эту послало нам Провидение».
— Вы себе это сказали, дорогая госпожа Ламарк?
— Да, и подобрала котенка, как вы видите.
— Если вам совершенно необходим гость, с которым можно разделить чашку кофе, вы не должны себя стеснять.
— Только как нам назвать его, сударь?
— Мы назовем его Мисуф, если вам угодно.
— Как если мне угодно? Вы хозяин.
— Только следите, госпожа Ламарк, чтобы он не съел моих астрильд, моих амадин, моих рисовок, моих вдовушек и моих ткачиков.
— Если вы боитесь, — войдя в комнату, сказал Мишель, — так есть одно средство.
— Для чего средство, Мишель?
— Средство помешать коту есть птиц.
— Посмотрим, что за средство, друг мой.
— Сударь, у вас есть птичка в клетке; вы закрываете клетку с трех сторон, вы раскаляете решетку, вы кладете решетку с той стороны клетки, что осталась открытой, вы выпускаете кота и выходите из комнаты. Кот готовится к нападению, он подбирается и одним прыжком падает всеми четырьмя лапами и носом на решетку. Чем больше раскалена решетка, тем лучше он исцелится от своего желания.
— Спасибо, Мишель… А что с трубадуром?
— В самом деле, я совсем забыл, что с этим и шел сюда. Так вот, сударь, дело сделано: он отдает Потиша за сорок франков, только просит взамен двух белых мышей и морскую свинку.
— Но, Мишель, где, по-вашему, я должен взять двух белых мышей и морскую свинку?
— Если вы хотите поручить мне это, я знаю, где их взять.
— Что значит — хочу ли я вам это поручить? Да вы окажете мне величайшую услугу, если возьметесь за это.
— Так дайте мне сорок франков.
— Вот вам сорок франков, Мишель.
Мишель взял сорок франков и ушел.
— Не будет ли нескромностью спросить, — произнесла госпожа Ламарк, — что означает «Мисуф»?
— Но, милая госпожа Ламарк, «Мисуф» означает «Мисуф».
— Значит, Мисуф — это кошачье имя?
— Без всякого сомнения, поскольку Мисуфа так звали.
— Какого Мисуфа?
— Мисуфа Первого. Ах да, правда, госпожа Ламарк, вы ведь не знали Мисуфа.
И я впал в такую глубокую задумчивость, что г-жа Ламарк скромно решила подождать другого случая, чтобы узнать, кем был Мисуф Первый.
XVIII
МИСУФ ПЕРВЫЙ
Часто или редко, но вам, конечно, случалось зайти в лавку старьевщика.
Там, полюбовавшись голландским стипо, ренессансным ларем или древней японской вазой; подняв на уровень глаз венецианский бокал или немецкий кубок; рассмеявшись в лицо китайскому болванчику, качающему головой и высовывающему язык, вы внезапно прирастали к полу в углу, устремив глаза на маленькую, наполовину скрытую в тени картину.
Темноту озаряло сияние вокруг головы Мадонны с младенцем Иисусом на коленях.
Мадонна возвращала вас к какому-нибудь воспоминанию детства, и вы внезапно ощущали, как ваше сердце заполняет сладкая печаль.
Тогда вы, забывшись, шаг за шагом спускались в глубь самого себя, не помня об окружающих, не думая о том, где вы находитесь и зачем сюда пришли; крылья воспоминания уносили вас, вы летели, словно у вас был волшебный плащ Мефистофеля, и снова оказывались ребенком, полным надежд и ожиданий, перед своей давней мечтой, которую вид святой Мадонны пробудил в вашей памяти.
Так вот, в эту минуту со мной произошло нечто подобное: имя Мисуфа перенесло меня на пятнадцать лет назад.
Моя мать была жива. В те времена я еще испытывал счастье иногда дать себя побранить матери.
Моя мать была жива, а я служил у г-на герцога Орлеанского, и это давало полторы тысячи франков.
Я был занят работой с десяти часов утра до пяти часов пополудни.
Мы жили на Западной улице, и у нас был кот по имени Мисуф.
Этот кот упустил свое назначение: ему следовало бы родиться собакой.
Каждое утро я выходил в половине десятого — мне требовалось полчаса на то, чтобы дойти от Западной улицы до моей канцелярии, расположенной в доме № 216 по улице Сент-Оноре, — каждое утро я уходил в половине десятого и каждый вечер возвращался в половине шестого.
