— Ах, как я счастлив, что могу сделать вам настоящий подарок! Один из моих друзей — он живет в Шотландии — прислал мне очень породистого пса, а я дарю его вам.
Как отказаться от собаки, преподнесенной так мило, даже если это пойнтер?
— Приведите Причарда, — прибавил он, обращаясь к двум своим дочерям, прелестным девочкам десяти-двенадцати лет.
Они привели Причарда.
Это был пес с почти стоячими ушами, глазами горчичного цвета, длинной серо-белой шерстью и великолепным султаном на хвосте.
За исключением этого султана, животное было довольно уродливым.
Но я узнал из «Selectæ е profanis scriptoribus»
[2]
, что не следует судить о людях по внешнему виду, а из «Дон Кихота Ламанчского» — что «не всяк монах, на ком клобук», и спросил себя, почему бы не приложить к собакам правило, применимое к людям; поверив Сервантесу и Сенеке, я принял предложенный подарок с радостью.
Господин Лера, подарив мне свою собаку, казалось, радовался больше меня, получившего ее; таково свойство добрых сердец: они меньше любят получать, чем отдавать.
— Дети называют его Причардом, — сказал он мне со смехом. — Если вам не нравится это имя, вы вольны называть его так, как вам заблагорассудится.
Я ничего не имел против этой клички и даже считал, что если кто-нибудь и вправе обидеться, то это собака.
И Причард продолжал именоваться Причардом.
Вернувшись в Сен-Жермен — тогда я еще не жил в Монте-Кристо, — я оказался богаче (или беднее — как вам угодно) на собаку и двух лошадей, чем был до отъезда.
По-моему, в данном случае слово «беднее» подходит больше, так как одна из моих лошадей заболела кожным сапом, а другая растянула связки, вследствие чего я вынужден был избавиться от обеих; я получил за них сто пятьдесят франков, и ветеринар еще уверял меня, что сделка выгодная.
Лошади обошлись мне в две тысячи франков.
Что касается Причарда, на котором, естественно, сосредоточится все ваше внимание, — вы сейчас узнаете, что с ним стало.
IV
У НАС ЕСТЬ СОЙКА
Вероятнее всего, Причарду было месяцев девять-десять.
В этом возрасте следует начинать воспитание собаки.
Надо было выбрать для него хорошего учителя.
В лесу Везине жил мой старый друг. Его звали Ватрен; можно даже сказать «его зовут», так как я надеюсь, что он еще жив.
Наше знакомство восходит к дням моего раннего детства; его отец служил лесником в той части леса Виллер-Котре, где у моего отца было разрешение на право охоты. Ватрену было тогда лет двенадцать — пятнадцать, и он навсегда сохранил о генерале — так он называл моего отца — необыкновенную память.
Судите сами.
Однажды мой отец захотел пить и, остановившись у дома лесника Ватрена, попросил стакан воды.
Папаша Ватрен дал генералу стакан вина вместо воды и, когда генерал выпил вино, славный малый поставил этот стакан на пьедестал из черного дерева и покрыл стеклянным колпаком, словно некую святыню.
Умирая, он завещал стакан своему сыну.
Возможно, и сегодня этот стакан служит главным украшением камина старого лесника — ведь и сын в свою очередь стал стариком, но в последний раз, как я его видел, он, несмотря на возраст, был одним из самых деятельных старших лесников в Сен-Жерменском лесу.
Ватрен старше меня лет на пятнадцать.
Во времена нашей общей молодости эта разница была еще заметнее, чем сегодня.
Он был взрослым парнем, когда я был еще ребенком и с простодушным детским восхищением ходил с ним ловить птиц.
Дело в том, что Ватрен лучше всех умел устраивать клейкие ловушки.
Не раз, когда я рассказывал парижанам или парижанкам о живописном способе охоты, называемом ловлей на манок, и, как мог, старался объяснить ее приемы, кто-нибудь из моих слушателей говорил: «Признаюсь, мне хотелось бы взглянуть на такую охоту».
Я просил назначить день и, когда он был выбран, писал Ватрену:
«Дорогой Ватрен, приготовьте дерево. В такой-то день мы переночуем у Коллине и назавтра, с пяти часов утра, будем в Вашем распоряжении».
Вы ведь знаете Коллине, не правда ли? Это хозяин «Домика Генриха IV», превосходный повар.
Когда попадете в Сен-Жермен, закажите ему, сославшись на меня, котлеты по-беарнски: потом вы меня поблагодарите.
Так вот, Ватрен приходил к Коллине и, подмигивая, как присуще ему одному, говорил:
— Дело сделано.
— Дерево приготовлено?
— Немножко.
— А сойка?
— Есть.
— Тогда вперед!
Я же, повернувшись к обществу, объявлял:
— Дамы и господа, хорошая новость! У нас есть сойка.
Чаще всего никто не понимал, что я хотел сказать.
Тем не менее это было очень важно, ибо обеспечивало успех завтрашней охоты. Добыв сойку, мы знали, что ловля на манок будет удачной.
Объясним же все значение слов «у нас есть сойка».
Лафонтен, которого упорно называют «старичок Лафонтен», как Плутарха называют «старичок Плутарх», сочинил басню о сойке.
Он озаглавил эту басню «Сойка, нарядившаяся в павлиньи перья».
Чистая клевета!
Сойка, одно из тех созданий, в чьей голове возникает больше всего дурных мыслей, никогда и не думала — готов в этом поклясться! — о том, что приписывает ей Лафонтен: наряжаться в павлиньи перья.
Заметьте, я не только утверждаю, что она никогда в них не наряжалась, но ставлю сто против одного, что злосчастной птице это никогда и в голову не приходило.
Однако лучше бы ей наряжаться в павлиньи перья, чем делать то, что она делает: она не имела бы столько врагов.
Так что же делает сойка?
Вам известен миф о Сатурне, пожиравшем своих детей? Ну, так сойки как родители лучше, чем Сатурн: они едят только чужих детей.
Теперь вы понимаете, как ненавидят сойку синицы, чижи, зяблики, щеглы, соловьи, славки, коноплянки, снегири и малиновки за то, что она проглатывает их яйца или съедает их птенцов.
Они смертельно ненавидят ее.
Только ни одна из этих птиц не может помериться силами с сойкой.
Но когда с сойкой приключается несчастье, горе, беда, все окрестные птицы ликуют.
Итак, для сойки несчастье, горе, страшная беда — попасть в руки птицелова, и в то же время для птицелова поймать сойку — большая удача; после того как птицелов приготовил дерево, то есть оборвал на нем листья, сделал на ветвях надрезы и вставил в эти надрезы смазанные клеем прутья; после того как он построил под этим деревом свой шалаш, покрыв его дроком и папоротником; после того как он, один или с компанией, вошел в этот шалаш, — вместо того чтобы при помощи листка пырея или кусочка шелка подражать пению или, вернее, крику разных птиц, — ему, если у него есть сойка, достаточно достать ее из кармана и выдернуть у нее перо из крыла.
