— Вами движет религиозный фанатизм?
— Нет, это национальный патриотизм.
— У вас есть сообщники?
— Даже мой отец не знает о моем замысле.
— Вы меня уже видели?
— Три раза прежде, этот уже четвертый: первый раз в Абенсберге, второй — в Регенсбурге, третий — во дворе Шёнбрунского дворца.
— Вы франкмасон?
— Нет.
— Иллюминат?
— Нет.
— Вы принадлежите к какому-нибудь тайному немецкому обществу?
— Я вам сказал, что у меня нет сообщников.
— Вы знаете майора Шилля?
— Нет.
— Вы знаете Брута?
— Которого? Их два.
— Да, — сказал Наполеон с выразительной улыбкой, — один убил своего отца, а другой — своих сыновей… Вы знали о заговорах Моро и Пишегрю?
— Я знаю только то, о чем писали газеты.
— Что вы думаете об этих людях?
— Они действовали только для себя и боялись смерти.
— У вас нашли портрет женщины.
— Я попросил, чтобы мне его оставили, и мою просьбу удовлетворили.
— Кто эта женщина?
— Какое это имеет значение?
— Я хочу знать, кто она.
— Это девушка, на которой я должен был жениться.
— Вы любите! У вас есть отец, невеста, а вы стали убийцей?
— Я уступил голосу, говорившему: «Покарай!»
— Но, покарав, вы надеялись избежать наказания.
— У меня не было даже такого желания.
— Откуда это отвращение к жизни?
— Судьба сделала мою жизнь невыносимой.
— Если бы я вас простил, как бы вы распорядились вашей свободой?
— Так как я убежден, что вы хотите гибели Германии, я подождал бы, когда представится другой случай, выбрал бы лучшее время и, возможно, в тот раз мне повезло бы больше!
Император пожал плечами.
— Ну что же, Корвизар, — сказал он, — остальное касается вас, обследуйте его, скажите, что вы о нем думаете.
Корвизар пощупал у молодого человека пульс, приложил ухо к его груди, погрузил свой взгляд в его глаза.
— Это фанатик из рода кассиев и жаков клеманов, — сказал он.
— Но не сумасшедший? — спросил Наполеон.
— Никакого сумасшествия.
— Он не возбужден?
— На четыре пульсации больше, чем в обычном состоянии.
— И что, он спокоен?
— Абсолютно спокоен…
Император подошел к молодому человеку и, устремив на него пронзительный взгляд, спросил:
— Послушай, ты хочешь жить?
— Зачем?
— Чтобы быть счастливым.
— Я уже не могу им быть.
— Обещай мне вернуться к своему отцу, к невесте, жить спокойно, не причинять никому вреда, и я тебя помилую.
Молодой человек посмотрел на Наполеона удивленным взглядом и потом, после некоторой паузы, сказал:
— Это было бы напрасное обещание.
— Как это?
— Я его не сдержу.
— Ты знаешь, что тебя будет судить военный суд и, следовательно, через три для все будет кончено?
— Я готов умереть.
— Послушай, я завтра уезжаю: ты будешь осужден и расстрелян в мое отсутствие…
— Я буду расстрелян? — спросил Штапс с какой-то радостью.
— Да… если, конечно, как я тебе сказал, ты мне не дашь слово.
— То было обещанием, данным Богу, — сказал молодой человек, покачав головой.
— Но, возможно, в минуту расставания с жизнью ты пожалеешь о нем?
— Не думаю.
— Однако это возможно.
— Несомненно, человек слаб!
— Ну что ж, а если бы ты был не слабым, а раскаивающимся…
— Что я должен был бы сделать?
— Ты бы дал обещание, о котором я тебя прошу.
— Кому?
— Богу.
— А потом?
— А потом ты показал бы эту записку председателю суда.
И Наполеон, написав несколько слов на листке бумаги, сложил его и отдал Штапсу, тот его взял и, не читая, положил в карман жилета.
— В последний раз, Корвизар, — спросил Наполеон, — вы абсолютно уверены, что этот человек не сумасшедший?
— Нет, сир, он не сумасшедший.
— Рапп!
Рапп вошел.
— Отведите обвиняемого в тюрьму, — сказал император. — Пусть созовут военный суд, и он займется его преступлением.
И, повернувшись к Корвизару, словно он забыл о том, что сейчас произошло, обратился к нему:
— Доктор, скажите мне вот что…
— Что, сир?
— Сорокалетний мужчина может иметь детей?
— Почему бы и нет? — ответил Корвизар.
— А пятидесятилетний?
— Еще может.
— А шестидесятилетний?
— Иногда да.
— А семидесятилетний?
— Тоже.
Император улыбнулся.
— Мне нужен ребенок! Мне нужен сын! — сказал Наполеон. — Если бы этот сумасшедший убил меня, кому был отошел трон Франции?
Потом, уронив голову на грудь, он прошептал:
— Есть одно обстоятельство, ужасающее меня. Дело в том, что теперь вызывает ненависть уже не французская революция, а я сам, и эта ненависть преследует меня как виновника мирового зла, как возбудителя этой ужасной и бесконечной смуты, потрясающей мир; однако, Бог мне свидетель, я не хочу войны! Что же у них есть такое, чего нет у меня, у всех этих королей, которые находят фанатиков, обожающих их, и убийц, защищающих их? Что же они имеют сверх того, что имею я? — добавил он. — Они родились на троне… Ах, если бы только я был своим внуком!
И, упав в кресло, он какое-то время оставался в задумчивости, подперев лоб рукой.
Что происходило за эти несколько минут в этом всеобъемлющем мозгу и какой поток мыслей обуревал этот несокрушимый, как утес, ум?
Тут таился один из тех секретов, который был известен только ему и Богу.
Наконец он медленно притянул к себе лист бумаги, взял перо, обмакнул его в чернила, повертел его несколько раз между пальцев и написал:
«Министру полиции.
Шёнбрунн, 12 октября 1809 года.
Молодой человек семнадцати лет
[8]
, сын лютеранского пастора из Эрфурта, попытался во время парада приблизиться ко мне; он был арестован офицерами, так как был встревожен и это вызвало подозрение. Его обыскали, и у него нашли кинжал.
