Удивление всех было велико. Адмирал готов был рассердиться, но ограничился тем, что по-английски посетовал на недостаток воспитания у императора. Тогда г-жа Бертран, промедлившая с уходом, на том же языке возразила:
— Господин адмирал, вы забываете, кажется, что имеете дело с человеком, который был владыкой мира; когда он вставал из-за стола, будь то в Париже, в Берлине или в Вене, короли, которым он оказал честь, пригласив их к столу, вставали вместе с ним и шли следом.
— Это правда, сударыня, — ответил адмирал, — но поскольку мы не короли и не находимся ни в Париже, ни в Берлине, ни в Вене, то не будем считать дурным тоном, что генерал Бонапарт встает из-за стола до окончания обеда; только ему придется смириться с тем, что мы остаемся на месте.
И впредь независимость обеих сторон была признана и принята.
Именно во время долгих бесед на борту Лас-Каз услышал из уст самого Наполеона все те рассказы о детстве и юности пленника Святой Елены, которые граф затем привел в своем «Мемориале». Потом наступил момент, когда беседы такого рода истощились, Наполеону надоело рассказывать, хотя его слушателю ничуть не надоело их слушать; и вот, в субботу 9 сентября он начал диктовать историю своих Итальянских кампаний.
За исключением этого развлечения, занимавшего сначала полчаса, час, затем два часа, потом дошло до трех часов, дни текли одинаково однообразно; так было с понедельника 7 августа до субботы 13 октября.
В ту субботу за обедом адмирал объявил: завтра, к шести часам вечера он надеется увидеть остров Святой Елены. Понятно, что это было важное сообщение: в море они пробыли шестьдесят семь дней!
И действительно, на следующий день, когда все сидели за столом, матрос, которого с двух часов пополудни посадили на марс брам-стеньги, закричал: «Земля!»
В эти минуты подавали десерт, но все встали и поднялись на палубу.
Император перешел на нос корабля и стал глазами искать землю.
Но увидел он только туман, клубившийся на горизонте, — лишь глаз моряка мог с уверенностью определить, что этот туман был твердым телом.
На следующее утро, едва забрезжил свет, все собрались на палубе. И хотя часть ночи судно лежало в дрейфе, оно подошло достаточно близко, чтобы теперь, благодаря тому, что утренний воздух был прозрачен, остров стал отчетливо виден.
К полудню бросили якорь. От земли находились в трех четвертях льё. С того момента как Наполеон покинул Париж, прошло сто десять дней. Путь к месту ссылки длился дольше, чем второе царствование между Эльбой и Святой Еленой.
Император вышел из своей каюты раньше обычного, прошел вдоль шкафута и устремил на остров невозмутимый взгляд: на его лице не дрогнул ни один мускул; надо сказать, эта каменная маска так хорошо подчинялась воле современного Августа, что живыми казались лишь мускулы вокруг его рта.
Однако вид острова вовсе не вызывал положительных эмоций: было видно вытянувшееся вдоль берега селение, теряющееся в глубине гигантских скал, голых, сухих, сжигаемых солнцем. Как и в Гибралтаре, можно было пообещать сто луидоров тому инженеру, кто нашел бы место, где не было бы пушки.
Через десять минут созерцания этого зрелища император повернулся к Лас-Казу:
— Пойдемте работать!
Он спустился в свою каюту, усадил Лас-Каза и принялся диктовать, причем его голос ничуть не изменился.
Когда якорь был брошен, адмирал тотчас же спустился в свой ял и приказал грести к острову.
В шесть часов вечера он вернулся очень усталый. Оглядев весь остров, он полагал, что нашел подходящее жилище, к сожалению нуждающееся в ремонте, для чего потребуется еще, по крайней мере, два месяца.
Между тем английские министры категорически приказали высадить Наполеона на землю лишь тогда, когда все будет готово к его приему.
Но адмирал поспешил заявить, что генерал Бонапарт устал от моря, и взял на себя ответственность за его высадку. Только в тот вечер высаживаться было уже поздно. Адмирал сказал, что на следующий день они пообедают на час раньше, чем обычно, чтобы сразу же после обеда можно было сойти с корабля.
На следующий день, выйдя из столовой, император увидел всех офицеров, собравшихся на юте, и три четверти всего экипажа, столпившегося на шкафуте.
Шлюпка была готова; он спустился туда вместе с адмиралом и великим маршалом.
Четверть часа спустя, в понедельник 16 октября 1815 года, он ступил на землю Святой Елены.
Обо всем остальном можно прочесть в «Прометее» Эсхила.
XIX
ЛИЗХЕН ВАЛЬДЕК
В тот же самый час, когда Наполеон вступил на высушенную солнцем землю своей ссылки, в маленьком городке Вольфахе, спрятавшемся в глубине одной из самых живописных долин Великого герцогства Баден, одна шестнадцатилетняя девушка, подобно Маргарите у Гёте, остановила колесо своей прялки и, опустив руки, прислонившись головой к стене и подняв глаза к небу, тихонько запела эту хорошо известную в Германии песню:
Что сталось со мной?
Я словно в чаду,
Минуты покоя
Себе не найду.
Чуть он отлучится,
Забьюсь, как в петле,
И я не жилица
На этой земле.
В догадках угрюмых
Брожу, чуть жива,
Сумятица в думах.
В огне голова.
Гляжу, цепенея,
Часами в окно,
Заботой моею
Все заслонено.
И вижу я живо
Походку его,
И стан горделивый,
И глаз колдовство.
И, слух мой чаруя,
Течет его речь.
И жар поцелуя
Грозит меня сжечь.
[15]
Дойдя до этого места песни, девушка, полностью погруженная в свои мысли, не услышала, как открылась дверь во внутренний дворик, и не увидела, как вошел, вернее, замер на пороге этой двери молодой человек лет двадцати девяти-тридцати в костюме крестьянина из Вестфалии.
Хотя мы и сказали «в костюме крестьянина», но, разглядев поближе этого молодого человека, в нем можно было распознать, несмотря на усилия скрыть это, некую военную выправку, говорившую о том, что при его гибкой фигуре и уверенной осанке ему больше подошел бы мундир офицера.
Что же касается его лица, то оно было красивым и одновременно мужественным: темно-голубые живые глаза, светло-русые волосы, прекрасные зубы.
Девушка не заметила его появления и продолжала петь:
Где духу набраться,
Чтоб страх победить,
Рвануться, прижаться,
Руками обвить?
Я б все позабыла,
С ним наедине.
