— Благодарю! — вскричала бедняжка. — Вы сейчас все поймете. Происходит вот что. В эту самую минуту граф фон Эбербах где-то здесь собирается покончить с собой. Так вот, перед вами графиня фон Эбербах, которая знает об этом и ищет своего мужа, чтобы остановить его руку. Вы это понимаете, господа, не правда ли? Вы не станете мешать жене спасти жизнь своему мужу? Наоборот, вы скорее поможете. Где он? Вы должны знать, коль скоро вы здесь. Умоляю вас, проведите меня к нему.
— Мы не знаем графа фон Эбербаха, сударыня, — отвечал тот, кто только что удержал остальных и, по-видимому, был их предводителем.
— Но вы же находитесь в его доме. Вы не могли бы оказаться здесь без его согласия.
— Послушайте, сударыня, — сказал предводитель. — Мы все молоды, и у нас нет привычки лгать. Причину, по которой мы оказались здесь, нам открывать запрещено, и честь велит нам убить каждого, кто может похитить наш секрет. Приказов не обсуждают. Нам велено пристрелить любого, кто попробует пройти сюда без пароля.
— О! Но ведь это граф фон Эбербах дал вам такой приказ, не правда ли?
— Он или другой, сударыня, какая разница?
— Да, да, это он. А знаете, почему он велел сюда никого не пропускать? Это чтобы никто не смог помешать его самоубийству. Смотрите, у меня при себе письмо, где он мне об этом пишет. Можете прочесть его. Пусть нам принесут лампу. Вот это письмо, возьмите. Прочитайте, прошу вас.
— Зачем? — отвечал ее собеседник. — Нам не положено вникать в причины приказов, которые мы получаем: наше дело только повиноваться.
— Но все-таки, если вам докажут, что в эту самую минуту человек убивает себя здесь, на ваших глазах, неужели для вас, как вы сами говорите, молодых людей, мыслимо не сделать ни шагу, позволив самоубийству совершиться? И это при том, что одного вашего движения хватило бы, чтобы спасти человека! При том, что перед вами его несчастная жена, что она у ваших ног! О, я вас умоляю! Представьте, что это ваш отец хочет покончить с собой, что это ваша мать молит вас!
— Однако, — пробормотал один из молодых людей, — что если она правду говорит?
— Если так, — подхватил второй, — мы окажемся как бы сообщниками самоубийства графа.
— О, вы добры! — вскричала бедная женщина.
— Сударыня, — спросил предводитель, — вы действительно графиня фон Эбербах?
— Нет, господа, — отвечала Христиана. — Я не хочу вас обманывать. Это не я. Но она здесь. Она сейчас придет. Фредерика! — позвала она. — Мы здесь с двумя надежными друзьями. Но мужчины могли бы вас стеснить. Я скажу им, чтобы они ушли. Пойдем только мы, женщины.
И она действительно отправилась за Фредерикой, храбрая женщина, а Гамбу с Гансом отослала обратно.
Возвратилась она с лампой, которую Гамба только что снова зажег по ее просьбе.
— Смотрите, — сказала она, — вы видите, что я вам не лгу. Вот письмо, где граф сообщает о своем самоубийстве, и вот мы, две плачущие женщины.
Она подала предводителю письмо.
Тот мельком заглянул в него.
— И в самом деле! — пробормотал он. — Выходит, граф фон Эбербах доверил нам только половину своего замысла.
— Теперь, господа, — воскликнула Христиана, — не будем терять ни секунды! Ведите нас.
— Пойдемте, сударыня, — отвечал предводитель.
И он быстро зашагал вперед.
Несмотря на темноту, обе женщины следовали за ним, не оступаясь на незнакомой лестнице, так, словно шли они по улице и при свете дня. Можно было бы сказать, что сияние их сердец озаряло им путь.
Пройдя несколько дверей и спустившись на много ступенек вниз, молодой человек остановился.
— Это здесь, — сказал он.
— О Господи! — прошептала Христиана. — Только бы мы не опоздали!
Молодой человек распахнул последнюю дверь.
LXII
ТОСТ
Все свершилось в том самом круглом подземном зале Двойного замка, зале с двумя выбитыми в толще каменных стен потайными лестницами по бокам, где мы некогда уже видели Юлиуса, представляемого Самуилом Совету Трех и вместе с ним присутствующего на секретном совещании Тугендбунда.
На столе, освещенном лампой — она висела над ним на потолке, — лежала бумага и принадлежности для письма.
Были там сверх того широкий средневековый кубок и рядом бутылка, полная и запечатанная.
Самуил Гельб и Юлиус фон Эбербах сидели друг напротив друга, неподвижные и безмолвные.
В замке они находились два дня. В круглой зале — около часа.
Оба были погружены в размышление.
Юлиус в этом месте, где он испытал все счастье и все горе своей жизни, чувствовал, как прошлое овладевает его сознанием.
Он проклинал свою слабость и слепоту. Он не сумел угадать тревог Христианы. Рядом с этим нежным, дорогим существом, которое он должен был опекать, защищать и уберечь, он жил не как муж, а словно чужой, забыв о бдительности и предусмотрительности.
Лишь поэтому он не заметил подлых сетей, расставленных в его же собственном доме, у него на глазах, врагом, бродившим вокруг его счастья, как падший ангел вокруг земного рая.
А ведь сколько было спасительных предзнаменований: и отвращение Христианы к Самуилу, пробудившееся, как только она узнала его, и мольбы отца, которому так хотелось покончить с этой зловещей дружбой, но Юлиус упорно держался за свой глупый самообман, ничто не могло его разрушить.
И потом, даже если бы он больше верил страхам своей жены и предостережениям отца, все равно Самуил имел над ним такую власть, настолько держал его под своим влиянием, что и сама очевидность не заставила бы его прозреть, никакие доказательства не побудили бы его очнуться.
Как он теперь ненавидел себя за эту глупую готовность покоряться воле другого! Как горько раскаивался в подлой слабости, причинившей столько горя всем, кого он любил! Ах, ныне с ним уж такого не случится! Больше он не струсит. Не отступит даже под напором неумолимой необходимости. Он будет беспощаден. Ни щепетильность, ни осторожность его не удержат.
В то время как Юлиусу Двойной замок напоминал о его слабостях, Самуилу он напомнил о его преступлениях.
Самуил был не из тех, кто склонен предаваться особым сожалениям по поводу того, что он сделал и к каким последствиям это привело.
В конце концов, рассуждал он, в чем Гретхен и Христиана могли бы его упрекнуть?
Он ведь даже не взял их силой, они сами отдались ему. Одна, правда, сделала это под влиянием любовного напитка, но так ли уж важно, искусственным действием зелья или естественной горячностью чувств порождена была эта страсть, без которой ни одна женщина не отдастся мужчине?
Можно вскружить женщине голову, опьянив ее вином или пылкими речами, какая разница? То же самое, что сделал он, делают все мужчины. Преследовать юную девушку, чистую, целомудренную, не ведающую греха, говорить ей слова, которые волнуют, прикасаться к ее руке, чтобы заставить затрепетать, распалять ее кровь страстными взорами, обжигать губы поцелуем, чтобы, пользуясь ее смятением и неведением, погубить, — это ничего, это невинно и безупречно, такое происходит каждый день; но вызвать те же следствия не словами, взорами и поцелуями, а парой капель настойки — вот что преступно, чудовищно, ужасающе и превращает соблазнение в насилие.
