— Но, мой друг… — пробормотала бедная девочка в полной растерянности.
— Что ж! Если вы так подумали, я с немалым прискорбием вынужден уведомить вас, что вы в полнейшем заблуждении. Просьба, с которой господин Лотарио обращается ко мне, не имеет ни малейшего касательства ни к вашей руке, ни к сердцу. Я сожалею, что забыл его письмо на столе у себя в кабинете, а то бы показал его вам: тогда вы бы сами убедились, что господин Лотарио о вас и не думает.
— Но, друг мой, что же я вам такого сделала? — воскликнула Фредерика, готовая расплакаться. — Вы никогда еще не были так суровы со мной.
— Простите, Фредерика, — проговорил Самуил голосом, в котором вдруг послышалось волнение. — Не сердитесь на меня за то, что я кажусь вам злым. Не моя вина, что я страдаю.
— Страдаете? Вы? — спросила эта чудесная девушка, забывая о своих печалях при одной мысли о горестях другого. — Но кто же заставляет вас страдать?
— Вы.
— Я?! — вскричала Фредерика в изумлении.
— Да, вы. Милая моя, ангельская душа, вы делаете это невольно. Я вас не виню.
— Но тогда как же?..
— Я все вам объясню. Послушайте, Фредерика, я… ревную вас.
— Вы? Меня?
— Да, ревную безумно и безнадежно. Я люблю вас. Я не хотел пока начинать с вами этого разговора. Ждал дня вашего рождения, ближайшего, того самого дня, когда я нашел вас, через две недели тому будет ровно семнадцать лет. Мне казалось, что эта дата для меня счастливая и благоприятная, и хотелось, чтобы в моей мольбе она поддержала меня. И к тому же я поставил сам себе некоторые условия, чтобы заслужить с вашей стороны благосклонный прием. Но сегодня представился повод, и я уже не волен отступить: мне надо излить перед вами свою душу.
Фредерика слушала, ошеломленная, почти напуганная.
— Фредерика, — продолжал Самуил, — все эти семнадцать лет я трудился, занимался наукой, страдал, я боролся, раздавая и получая удары со всех сторон, я потратил столько усилий, что они могли бы изнурить целую сотню людей. Так вот: целью всего этого упорства, наградой за все труды для меня всегда было лишь одно — ваше счастье.
— Я знаю, — сказала Фредерика. — Поверьте, мой друг, сердце у меня переполнено благодарностью к вам. Я не часто говорю с вами об этом, потому что не смею, но право же, я очень глубоко чувствую, ну, все то, чем вам обязана. Вы мне дали приют, вырастили меня, вы были мне и отцом и матерью, и я существую только вашей милостью. Но будьте, по крайней мере, уверены, что не вскормили неблагодарную: если когда-нибудь мне представится повод воздать вам за все, я уж его не упущу.
— Повод? — повторил Самуил. — Он представился вам сегодня. Он вам представляется ежедневно.
— Что же я могу сделать?
— Любить меня. Полюбите меня, и мы квиты, и вся признательность с той минуты будет уже не вашим делом, а моим. Фредерика, вы меня любите?
— О, конечно же, от всего сердца.
— Да, но как именно вы любите меня? — продолжал Самуил. — Ведь и своему отцу, и брату тоже говорят, что любят их от всего сердца. Фредерика, вы, считающая меня великодушным, теперь, может быть, решите, что я себялюбец. Вы, благодарившая меня за все, что я вам дал, станете говорить, что давал я взаймы, подобно алчному кредитору, разоряющему своих должников. Послушайте, Фредерика: я люблю вас не так, как любят дочь или сестру. Моя надежда, моя греза, моя страсть — добиться от вас согласия, чтобы наши судьбы в грядущем были так же едины, как в прошлом, чтобы мы всецело принадлежали друг другу, чтобы вы стали моей женой!
Он умолк; его била дрожь; теперь он ждал, какое впечатление произведет на Фредерику его просьба.
Девушка не отвечала ни слова. Это внезапное превращение отеческой заботливости в страсть возлюбленного вызвало в ней прежде всего глубокое, болезненное недоумение. Она привыкла видеть в опекуне сурового, взыскательного друга, превосходящего ее и летами, и умом; ее представление о нем резко противоречило тем мечтам о нежной близости и очаровательном равенстве, которые рождало в ней слово «брак».
И вот теперь она застыла, онемев, бледная, словно вся заледеневшая.
Самуил прочел на лице девушки все ее волнение, и на миг его охватило отчаяние.
— Я внушаю вам страх и жалость? — промолвил он.
— О, только не жалость! — вырвалось у Фредерики.
— Значит, страх? Что ж! — он поднялся, гордый и почти красивый в эту минуту. — Страх! И все потому, что я не из этих легкомысленных проходимцев, у которых в головах ни одной мысли, а если что и полно, так только мошна; потому что я мыслил, потому что я жил; потому что ношу на моем лице следы всего, что совершил и пережил; потому что, вместо того чтобы бросить к вашим ногам кошелек, словно покупая вас, я кладу к ним искушенный ум, душу, закаленную во всех бурях житейских, хранилище опыта и познаний. И вот, казалось бы, что должно больше тронуть и склонить к участию женщину с умом и душой? Слабое, ребяческое сердце, увлеченное ею на пороге жизни, слепо, случайно, потому лишь, что она первая встретилась на пути, или сердце мужественное, сильное, все познавшее, всему изведавшее цену — власти, учености, гению, — и вот оно из всего, что есть в мире, жаждет лишь ее, ее одной ищет, ее одну признает? Ведь, знаете ли, дитя, если я хочу богатства и власти, то для того, чтобы дать их вам, чтобы стать достойным вас. Я ставлю вас настолько высоко, что хотел бы иметь золотые горы, чтобы, поднявшись на их вершины, встать с вами рядом. Вот как я вас люблю. Мне кажется, что сам по себе я вас не стою: мне нужны все богатства мира, чтобы сравняться с вами.
А между тем могу вас уверить, что я человек, едва ли так уж заслуживающий пренебрежения. Я покушался совершить, да и совершал дела, которые, возможно, показались бы вам великими, вздумай я о них рассказать. В моей голове рождались и, быть может, еще живы поныне замыслы, способные изменить лицо Европы. Что ж! Я принес вам все это. Все ваше. Все, чего я стою, чем я был и чем мог бы стать, принадлежит вам одной, тем более что я чувствую: быть чем бы то ни было я могу не иначе как ради вас и благодаря вам. Прошу вас, не отвергайте меня. Были такие, что меня презирали, — я растоптал их. Но вы — это другое, я люблю вас, вас я не растопчу; я умру. Будьте добры ко мне. Я вам клянусь, что муж, которого я предлагаю, не лишен достоинств. Под ваш каблук я склоняю чело, которое не склонялось и перед императором. Вы будете добры, не правда ли?
Эта поистине безбрежная, обдававшая жаром и холодом страсть с каждой минутой приводила простодушную Фредерику все в большее смущение. Наивное дитя, она терялась перед такой любовью, чувствуя себя как бедная птичка, которая вдруг видит, что над ней распростерлась тень гигантского орлиного крыла.
Совершенно подавленная, она пролепетала:
— Друг мой, простите, что я не знаю, как мне вам отвечать. Все, что вы говорите, так неожиданно! Вы же видите, как я взволнована. Я ничего не могу сказать, кроме того, что лишь благодаря вам я существую в этом мире, а следовательно, мое существование принадлежит вам. Делайте с ним все, что вам угодно.
