Он преуспел — быть может, даже чересчур. Все получилось слишком хорошо как для него, так и для Юлиуса.
Для него эта удача оказалась чрезмерной, ибо, по мере того как к Юлиусу возвращалось здоровье, к Самуилу возвращалась ревность. Он был не прочь выдать Фредерику за умирающего, который скоро перейдет в мир иной, а он ему в том поспособствует, но совершенно не собирался сделать ее женой идущего на поправку мужчины самого крепкого возраста, хоть и слабой физической конституции, чьи чувства, если уже и неспособны вспыхнуть пожаром, вполне могут затлеть от искр, сохранившихся под пеплом пережитого.
Итак, он только и ждал весны, чтобы объявить, что здоровье Фредерики требует ее отъезда за город. Выросшая на вольном воздухе, среди зелени сада в Менильмонтане, где она привыкла проводить даже зимние месяцы, Фредерика задыхалась и чахла в четырех стенах. Кроме того, Самуил использовал этот повод, чтобы поговорить с Юлиусом и о том неудобстве, которое, несомненно, существовало как в глазах света, так и в представлении их самих: слишком уж часто Фредерика оставалась с глазу на глаз с Лотарио — для невесты и влюбленного молодого человека подобная близость была чрезмерной.
С другой же стороны, как внушал графу этот хитрый лис Самуил, спровадить Лотарио, оставив его в Париже, а самому уехать с Фредерикой, пожалуй, было бы со стороны Юлиуса излишней жестокостью, не так ли? Не будет ли тогда Лотарио ежеминутно терзать себя мыслью о том, что Фредерика не одна, она там с другим, и этот другой ее муж, который, может быть, еще и не без задней мысли, а с неким намерением увез жену подальше от посторонних глаз и прежде всего от неусыпного тревожного надзора Лотарио?
Таким образом, не говоря уж о здоровье Фредерики, ревность Юлиуса побуждала его послушаться Самуила и отправить ее за город, а ревность Лотарио требовала, чтобы она поехала туда одна.
Самуил через три недели после свадьбы перебрался обратно в Менильмонтан. Таким образом, Фредерике уже нельзя было там обосноваться. Поискав в окрестностях Парижа, нашли в Ангене прелестный маленький дворец из красного камня с зелеными наличниками, все окна которого смотрели на солнечный восход, озеро и парк.
В первый же ясный февральский день Фредерика перебралась туда.
Юлиус не без грусти перенес такое расставание с нею. Не то чтобы его совершенно отеческая привязанность успела несколько изменить свой характер, но он привык ежеминутно видеть ее подле себя. Его взор отдыхал, останавливаясь на этом кротком юном лице, и это уже стало для него потребностью. Присутствие Фредерики казалось необходимо, чтобы существование, которого ему было отпущено так мало, окончательно не утратило своей прелести. Без нее дом словно опустел. С уходом сиделки уходило и здоровье. С тех пор как ее не стало рядом, Юлиус начал чувствовать себя хуже и каждую минуту ждал нового, на этот раз последнего приступа.
Вот какую жертву он принес ради спокойствия Лотарио. Но разве Лотарио не должен был взамен хоть чем-то поступиться для Юлиуса, который так много для него сделал? В конце концов в знак простой благодарности и уважения к своему дяде ему бы следовало потерпеть, дождаться его смерти, а уж потом, когда муж Фредерики навек упокоится в гробу, искать встреч с нею.
Однако Лотарио — по крайней мере такая картина представлялась Юлиусу из полунамеков Самуила — был весьма далек от подобной деликатной сдержанности.
После того как граф фон Эбербах подал в отставку, Лотарио остался в посольстве в качестве секретаря его преемника. Но это было все, что он сделал в угоду дяде. Конечно, таким образом он оказался завален делами, удерживавшими его вдали от Фредерики, и не мог больше жить под одной крышей с нею. Он понимал, что надо соблюдать благопристойную видимость, и на глазах посторонних держался подальше от дядиной супруги, не давая ни малейшего повода для клеветы и злословия.
Но служебные обязанности все же не поглощали его времени без остатка. Посольство Пруссии располагалось невдалеке от роскошного особняка на Университетской улице, где граф фон Эбербах поселился после своей отставки. Едва у Лотарио выпадала свободная минута, как он мчался с визитом к дядюшке. Этот племянник был исполнен поистине сыновних чувств, и вначале Юлиус, так долго лишенный нежности и заботы, с удовольствием любовался этими, как он их называл, двумя влюбленными и охотно слушал их разговоры.
Но потом, когда, казалось, здоровье возвратилось к нему, эта заботливость Лотарио сделалась не такой уж необходимой и графу стало казаться, что ей не хватает бескорыстия. Именно тогда, вняв совету Самуила, Юлиус решил снять для Фредерики поместье в Ангене. Но чего он этим добился? Только того, что Лотарио, не имея причин отказываться от милых сердцу привычек, принялся делить свои визиты между Юлиусом и Фредерикой. Стоило первым лучам весеннего солнца засиять на небесах и в его сердце, как он садился на лошадь и мчался, будто надеясь испарить на вольном воздухе мысли, кипящие в его мозгу.
Куда же он направлялся? Если верить Самуилу, в сторону Ангена. Но, еще прежде чем это сказал Самуил, собственная ревность уже шепнула Юлиусу, что так оно и есть.
Женясь на Фредерике, Юлиус думал, что последние лучи радости позолотят закат его жизни, а вместо этого все окрасилось в еще более мрачные тона. И такова была горькая ирония судьбы, что источником его страданий стало именно то, что, казалось, должно сделать его счастливым. Фредерика стала его женой, Лотарио вернулся, здоровье крепнет, и вот эти-то три отрадных обстоятельства превратились для него в пытку.
С каким сожалением он вспоминал те недели, когда, лежа в постели, умирая, он каждый день думал, что завтрашнего утра ему уж не увидеть, а Фредерика ухаживала за ним, Лотарио и Самуил ей помогали… Тогда и его дом, и сердце были полны: все те, к кому он был нежно привязан, заботливо склонялись к его изголовью. Фредерика относилась к нему совсем как родная дочь, Лотарио — как сын, Самуил — как брат. То была семья. А теперь Фредерики больше нет рядом, Лотарио стал для него не более чем соперником, Самуил — всего лишь чужой равнодушный человек. Опять одиночество.
Как отец и как друг он глубоко страдал. А как муж?.. В это он вникать не решался. Какое странное и мучительное стечение обстоятельств! Жениться больным, умирающим, захотев иметь не столько жену, сколько дочь, потом, стоя на краю могилы, пообещать ее другому, сказав ему: «Она больше твоя, чем моя, с сегодняшнего дня ты ее подлинный супруг, я же для нее не более чем отец», — сделать все это, а потом ожить! Ото дня ко дню чувствовать, как кровь все быстрее бежит по жилам, говорить себе, что ты женат на очаровательной девушке, полностью пронизанной благоуханием цветов и свежестью рос своей весны, думать, что это прекрасное, нежное создание принадлежит тебе по всем божеским и человеческим законам, а ты от него отказался! Вспоминать, как ты возвратил ей ее слово и всю ее независимость, позволив любить другого, так что теперь она может быть неверной без угрызений и если не отдаться сопернику, то, по меньшей мере, пообещать ему себя! Сознавать, что стал для нее теперь не более чем помехой, препятствием, докучной отсрочкой счастья, что каждый день, который удастся отвоевать у смерти, ты вместе с тем крадешь и у нее! Быть живым и смотреть, как твоя жена без утайки дарит свою любовь сопернику, можно сказать сотворенному тобою же! Возможна ли пытка более нестерпимая?
