Какое-то время постояла, ноги под джинсами стали холодными, как мрамор, соски затвердели и заострились так, что, похоже, могли резать бумагу, губы совершенно пересохли. Она ждала, когда же послышатся голоса.
Никаких голосов.
Бев выдохнула и начала «скармливать» тонкую стальную мерную полоску сливному отверстию. Полоска уходила вниз легко, как шпага — в пищевод шпагоглотателя, выступающего на окружной ярмарке. Шесть дюймов, восемь, десять. Полоска остановилась, как предположила Бев, уткнувшись в колено стояка. Девочка покрутила полоску, одновременно мягко проталкивая ее, и, в конце концов, она поползла дальше. Шестнадцать дюймов, два фута, три.
Бев наблюдала, как желтая мерная полоска выскальзывает из хромированного корпуса, который по бокам почернел: большая рука отца стерла покрытие. Мысленным взором она видела, как полоска скользит в черных глубинах трубы, пачкаясь, сдирая ржавчину. «Скользит там, где никогда не светит солнце, где царит бесконечная ночь», — подумала она.
Бев представила себе набалдашник мерной полоски, маленькую стальную пластину, не больше ногтя, которая скользит все дальше и дальше в темноту, и какая-то часть разума закричала: «Что ты делаешь?» Она не игнорировала этот голос… просто не могла внять ему. Она видела, как конец мерной полоски теперь движется по прямой, спускается в подвал. Она увидела, как он добрался до канализационной трубы… и как только она это увидела, продвижение полоски остановилось.
Бев вновь начала ее поворачивать, и полоска, тонкая, а потому податливая, издала какой-то резкий, противный звук, немного похожий на те, что издает пила, если положить ее на ноги, а потом сгибать и разгибать.
Она могла видеть, как кончик полоски елозит по дну этой более широкой трубы с отвержденным керамическим покрытием. Она могла видеть, как полоска сгибается… а потом вновь получила возможность продвигать ее дальше.
Бев выдвинула полоску на шесть футов. Семь. Девять…
И внезапно мерная полоска начала раскручиваться сама, словно кто-то потянул за ее свободный конец. Не просто тянул — убегал с ним. Бев смотрела на раскручивающуюся рулетку, глаза ее широко раскрылись. Рот превратился в букву «О» страха — страха, да, но не удивления. Разве она не знала? Разве не предполагала, что произойдет нечто подобное?
Мерная полоска вытянулась полностью. На все восемнадцать футов; ровно на шесть ярдов.
Из сливного отверстия донесся легкий смешок, за которым последовал тихий шепот, и в нем ощущался чуть ли не упрек: «Беверли, Беверли, Беверли… ты не сможешь бороться с нами… ты умрешь, если попытаешься… умрешь, если попытаешься… умрешь, если попытаешься… Беверли… Беверли… Беверли… ли-ли-ли…»
Что-то щелкнуло в корпусе рулетки, и мерная полоска начала быстро сматываться: разметка и цифры расплылись перед глазами Беверли. В конце, на последних пяти или шести футах, желтое сменилось темным, капающим красным, и Беверли с криком выронила рулетку на пол, словно мерная полоска внезапно превратилась в живую змею.
Свежая кровь потекла по белому фаянсу раковины, возвращаясь в широкий зрачок сливного отверстия. Беверли наклонилась, уже рыдая — страх куском льда морозил желудок, — и подняла рулетку. Зажала между большим и указательным пальцами правой руки, вытянула перед собой, и понесла на кухню. По пути капли с рулетки падали на истертый линолеум коридора и кухни.
Она пришла в себя, подумав о том, что сказал бы ее отец (что сделал бы с ней), если б обнаружил, что она залила его рулетку кровью. Разумеется, он не смог бы увидеть кровь, но мысли эти помогали собраться с духом.
Беверли взяла одну из чистых тряпок, еще теплую после сушки, словно свежий хлеб, и вернулась в ванную. Прежде чем отчищать кровь, вставила в сливное отверстие резиновую затычку, закрыв ею зрачок. Свежая кровь отходила легко. Беверли пошла по собственному следу, вытирая с пола капли, размером с десятицентовик, потом прополоскала тряпку, выжала и отложила в сторону.
Она взяла вторую тряпку и начала чистить отцовскую рулетку от густой, вязкой крови. В двух местах к мерной полоске прилипло что-то черное и губчатое.
Хотя кровь запачкала лишь пять или шесть последних футов, Беверли вычистила всю мерную полоску, убрала все следы грязи. Покончив с этим, положила рулетку в шкафчик над раковиной и, прихватив с собой обе тряпки, вышла из квартиры через дверь черного хода. Миссис Дойон вновь кричала на Джима. В этот еще теплый вечер ее голос разносился, подобно колокольчику.
В глубине двора (голая земля, сорняки, бельевые веревки) стояла мусоросжигательная печь. Беверли бросила в нее тряпки, а потом присела на верхнюю из ступеней, что вели к двери на кухню. Слезы пришли неожиданно, полились рекой, и на этот раз она и не пыталась их сдерживать.
Положила руки на колени, голову — на руки, и плакала, пока миссис Дойон призывала Джима уйти с той дороги — или он хочет, чтобы его сбила машина и он умер?
ДЕРРИ: Вторая интерлюдия
«Quaeque ipsa misserrima vidi,
Et quorum pars magna fui»
[171]
Вергилий
«С бесконечным, нах, лучше не связываться».
«Злые улицы»
[172]
14 февраля 1985 г.
День святого Валентина
Еще два исчезновения на прошлой неделе — в обоих случаях дети. А я только начал расслабляться. Один — шестнадцатилетний подросток Деннис Торрио, вторая — пятилетняя девочка, которая каталась на санках за своим домом на Западном Бродвее. Бьющаяся в истерике мать нашла ее санки — синюю пластмассовую «летающую тарелку», и больше ничего. Ночью прошел снег — выпало около четырех дюймов. Никаких следов, кроме как девочки, сказал мне шеф Рейдмахер, когда я ему позвонил. Думаю, я его очень раздражаю. Но мне из-за этого бессонные ночи не грозят. Мне приходилось сталкиваться кое с чем и похуже, так?
Я спросил, можно ли взглянуть на сделанные полицией фотографии. Он отказал.
Я спросил, вели ли ее следы к дренажной решетке или к водостоку. Последовала долгая пауза, после которой я услышал: «Я начинаю думать, не пора ли тебе обратиться к врачу, Хэнлон? К какому-нибудь психиатру. Ребенка похитил отец. Или ты не читаешь газеты?»
— Торрио тоже похитил отец? — спросил я.
Снова долгая пауза.
— Угомонись, Хэнлон. Оставь меня в покое. — И он положил трубку.
Разумеется, я читаю газеты — кто, как не я, раскладывает их каждое утро в читальном зале публичной библиотеки? Маленькая девочка, Лори Энн Уинтербаджер, по решению суда находилась под опекой матери после скандального бракоразводного процесса весной 1982 года. Полиция исходит из того, что Хорст Уинтербаджер, вроде бы работающий механиком где-то во Флориде, приезжал в Мэн, чтобы похитить дочь. Согласно их версии, он припарковал автомобиль за домом и позвал дочь, которая сама подошла к нему — отсюда отсутствие чьих-либо следов, кроме Лори. Они, правда, стараются не упоминать, что девочка с двухлетнего возраста не видела отца. Скандальность бракоразводному процессу придали обвинения миссис Уинтербаджер, что Хорст Уинтербаджер как минимум дважды сексуально домогался ребенка. Она просила отказать Уинтербаджеру в праве видеться с дочерью, и суд так и постановил, хотя Уинтербаджер яростно все отрицал. Рейдмахер заявляет, что приговор суда, полностью отрезавший отца от единственного ребенка, мог подтолкнуть Уинтербаджера на похищение дочери. Наверное, эту версию и можно считать правдоподобной, но спросите себя: узнала бы Лори Энн отца после трех лет разлуки и побежала бы на его зов? Рейдмахер говорит «да», пусть она и видела его в последний раз в два годика. Я так не думаю. И ее мать говорила, что Лори Энн прекрасно знала о том, что нельзя ни подходить к незнакомым взрослым, ни разговаривать с ними. Этот урок большинство детей в Дерри вызубривают с младенчества. Рейдмахер говорит, что полиция штата Флорида уже разыскивает Уинтербаджера, и он может снять с себя ответственность.
