А потом Бен заметил кое-что еще.
Хотя остатки дневного света окрашивали лед Канала в розовый цвет, клоун не отбрасывал тени. Вообще не отбрасывал.
«Тебе там понравится, Бен. — Клоун подошел достаточно близко, чтобы Бен слышал постукивание его забавных башмаков по неровному льду. — Тебе там понравится, я обещаю, всем мальчикам и девочкам, которых я встречал, там нравилось, потому что это тот же остров Удовольствий Пиноккио или страна Нетинебудет Питера Пэна; им никогда не придется взрослеть, а ведь именно этого хотят все дети! Так что пошли! Ты увидишь столько интересного. Получишь шарик, покормишь слонов. Покатаешься на горках! Тебе это так понравится, и, Бен, как ты будешь летать…»
Несмотря на страх, Бен обнаружил, что какая-то его часть хочет этот шарик. У кого в мире был шарик, который мог лететь против ветра? Кто вообще слышал о таком шарике? Да… он хотел заполучить такой шарик, и он хотел увидеть лицо клоуна, которое тот наклонял ко льду, словно для того, чтобы защитить от убийственного ветра.
Как бы все обернулось, если бы в этот момент не загудел пятичасовой гудок на ратуше Дерри, Бен не знал… не хотел знать. Главное — он загудел, пронзительным звуком прорезал зимний холод. Клоун поднял голову, словно в удивлении, и Бен увидел его лицо.
«Мумия! Господи, это же мумия!» — пришла первая мысль, сопровождаемая нарастающим ужасом, который заставил его ухватиться обеими руками за перила моста, чтобы не грохнуться без чувств. Разумеется, это была не мумия, не могло это быть мумией. Да, были египетские мумии, их хватало, он это знал, но поначалу он подумал о другой мумии — пыльном монстре, сыгранном Борисом Карлоффом в старом фильме, который он видел в прошлом месяце, когда допоздна смотрел телепрограмму «Кинотеатр ужасов».
Нет, это не могла быть и та мумия, киношные монстры ненастоящие, все это знали, даже дети. Но…
Этот клоун не загримировался под мумию. Этого клоуна не запеленали в бинты. Бинты были на шее и запястьях, ветер мотал их свободные концы, но Бен ясно видел лицо клоуна. Глубокие складки, кожа — пергаментная сеть морщин, щеки в лохмотьях, высохшая плоть. Кожа на лбу разорвана, но без кровинки. Мертвые губы растягивались, обнажая зубы, торчащие под углом, словно наклонившиеся надгробные камни. И десны, черные и в язвах. Бен не смог разглядеть глаза, но что-то блестело в глубине этих черных ям, что-то похожее на холодные драгоценные камни в глазах египетских скарабеев. И хотя ветер дул в сторону мумии, Бену казалось, что он улавливает запахи корицы и благовоний, прогнивших тканей, пропитанных неведомыми составами, песка, крови, такой старой, что она успела высохнуть и рассыпаться в пыль.
— Внизу мы все летаем, — прохрипел клоун-мумия, и Бен осознал, с одновременно нахлынувшей новой волной ужаса, что это чудище уже у моста и тянется вверх сухой скрюченной рукой, на которой кожа тоже висела лохмотьями, а сквозь иссохшую плоть проглядывали желтые кости.
Один почти бесплотный палец погладил мысок его сапога. И вот тут Бен вырвался из ступора. Пробежал оставшуюся часть моста под бьющий в уши пятичасовой гудок. Добрался до противоположного конца, в тот самый момент, когда гудок смолк. Это мог быть только мираж, ничего больше. Клоун просто не сумел бы преодолеть расстояние, отделявшее его от моста, за те десять-пятнадцать секунд, пока звучал гудок.
Но его страх миражем не был; равно как и слезы, которые брызнули из его глаз и замерзли на щеках через секунду после того, как коснулись их. Он бежал, сапоги стучали по тротуару, а позади, он это слышал, мумия в клоунском наряде карабкалась на мост из Канала, окаменевшие ногти скребли по железу, древние сухожилия скрипели, как несмазанные петли. Бен слышал сухой свист воздуха, втягиваемого и выходящего из ноздрей, которые по сухости могли соперничать с тоннелями под Великой пирамидой. До него долетал запах благовоний, и он знал, что через мгновение пальцы мумии, напрочь, как и конструктор «Эректор сет», лишенные плоти, опустятся на его плечи. Развернут к себе, и ему придется взглянуть в морщинистое улыбающееся лицо. Река мертвого дыхания зальет его. Эти черные глазницы со светящимися глубинами наклонятся над ним. Рот раскроется, и он получит свой шарик. Да. Все шарики, которые он хотел.
Но когда он добежал до угла своей улицы, рыдающий и обессиленный, с безумно бьющимся сердцем, удары которого отдавались в ушах, когда наконец-то оглянулся, выяснилось, что никто за ним и не гонится. Пустовали и улица, и выгнутый дугой мост, с бетонными тротуарами и старинной булыжной мостовой. Канал в поле зрения не попадал, но Бен чувствовал, что и там царила та же пустота. Нет, если мумия не была галлюцинацией или миражом, будь она реальной, то сейчас ждала бы его под мостом… как тролль в сказке «Три козленка».
Внизу. Прячась внизу.
Бен поспешил домой, оглядываясь через каждые несколько шагов, и наконец закрыл и запер за собой дверь. Он объяснил матери (она так устала после особенно утомительного дня на фабрике, что, по правде говоря, и не беспокоилась из-за его долгого отсутствия), что помогал миссис Дуглас считать книги. Потом сел обедать. Ел лапшу и оставшуюся с воскресенья индейку. Трижды просил добавки, и после каждой следующей порции мумия становилась все более далекой и эфемерной. Она не могла быть реальной, никто из них не мог быть реальным. Все они оживали между рекламными блоками в фильмах, которые показывали по телевизору поздно вечером, или на субботних утренних сеансах, где ты при удаче мог увидеть двух монстров за четвертак… а если у тебя был еще один, то на него ты покупал весь попкорн, который мог съесть.
Нет, они не были настоящими. Телемонстры, киномонстры, монстры из комиксов. Не были настоящими до того момента, как ты ложился в кровать и не мог заснуть. Не были, пока четыре последние конфеты, завернутые в бумажную салфетку и спрятанные под подушкой с тем, чтобы пережить опасности ночи, не отправлялись в рот; не были, пока сама кровать не превращалась в озеро тухлых снов, и снаружи завывал ветер, а ты не решался взглянуть на окно, потому что с другой стороны стекла на тебя могло смотреть улыбающееся древнее лицо, не разложившееся, а ссохшееся, как старый лист, с глазами-алмазами, глубоко запавшими в темные глазницы; не были, пока ты не видел, как иссохшая лапа, похожая на руку, держит связку воздушных шариков: «Ты увидишь столько интересного, получишь шарик, покормишь слонов, покатаешься на горках, и, Бен, ох, Бен, как же ты будешь летать…»
12
Бен проснулся с криком, еще окончательно не вырвавшись из сна о мумии, испугавшись вибрирующей тьмы, которая окружала его. Дернулся, и корень, с которым он мирно соседствовал, вновь уперся ему в спину, будто разозлившись.
Он увидел свет и пополз к нему. Выбрался к предвечернему солнцу и журчанию речки, и все встало на свои места. Это лето — не зима. Мумия не перенесла его в свой зарытый в песках пустыни саркофаг; Бен просто спрятался от больших парней в песчаной дыре под деревом, половина корней которого висела в воздухе. Он в Пустоши. Генри и его дружки вернулись в город, отчасти выместив зло на паре маленьких мальчишек, играющих у речки, потому что не смогли найти Бена и рассчитаться с ним по полной. «Пока, мальчики. Это была действительно очень маленькая плотина, поверьте мне. Вам без нее только лучше».
