Ну и, само собой, хуже момента для поимки Алли трудно было бы подгадать — как в этой, так и в любой другой вселенной.
Его новые холуи — послесветы, захваченные им в Нэшвилле — дрожали перед ним и подчинялись каждому мановению его пальца, но этого было мало. Он взял с них клятву верности, но этого тоже было мало. Он перекрутил и перекорёжил их лица, пользуясь своим даром, чтобы изменить своих подчинённых — и всё равно: ничто не могло заполнить царящую в его душе пустоту. Это могла сделать только Алли, она одна. И потому он последовал за нею в Мемфис. А поскольку он был уверен, что навсегда потерял её любовь, то решил удовлетвориться меньшим — попросту похитить её.
Пикассоиды доставили Алли к Майки в допотопной клетке на колёсах, в которой когда-то перевозили преступников. В какие времена это чудо техники сподобилось перейти в Междумир — одному Богу известно.
Когда Майки увидел, что они возвращаются с Алли в клетке, сердце в его груди разбухло, угрожая превратить всё тело в окровавленный, пульсирующий орган. Но МакГилл позволил своим злым чувствам одержать верх над добрыми, затолкал сердце куда-то поглубже и двинулся вперёд. Он по-прежнему был закован в панцирь, который нарастил на себе в тот день, когда оставил Алли. От каждого его шага содрогалась земля. Подойдя вплотную к клетке, он открыл рот и вывернулся наизнанку, являя миру свою ужасную внутреннюю сущность.
— Посмотри на меня! — потребовал он. — Посмотри на меня!
Он мог бы этого не говорить — она и так смотрела на него во все глаза. Он хотел, чтобы она кричала, чтобы она плакала, чтобы мучилась сознанием того, что она с ним сотворила… Но Алли отреагировала совсем не так, как он ожидал. МакГилл даже выпустил лишний глаз, чтобы точнее прочитать чувства Алли по её лицу.
— Майки! — Она схватилась за прутья и вглядывалась в него сквозь решётку — без отвращения, пристально, не отводя глаз. — Майки! Ты не ушёл! Ты всё ещё здесь!
Нет, даже с лишним глазом Майки был не в состоянии читать в душе Алли. И на это имелась веская причина. Эмоции девушки представляли собой такую странную смесь, они так переплелись и сплавились в единый клубок, что разобраться в них было невозможно. Алли невероятно обрадовалась, узнав, что Майки не покинул Междумир, и пришла в недоумение, увидев, во что он превратился. Однако новая внешность Майки не произвела на неё отталкивающего впечатления, совсем даже наоборот! Однако Алли глубоко опечалилась. Она ведь знала его настолько хорошо, что понимала: этот его панцирь — маска, которую он натянул, потому что ему не хватает слов для выражения своих чувств. Значит, этим ужасным ликом он хочет что-то ей сказать? Алли не могла отрицать — Майки в его человеческой форме был постоянно мрачен и угнетён; и хотя ей никогда не хотелось вновь увидеть своего друга в чудовищном обличье, ей остро не хватало в нём чего-то такого… монструозного. Сказать по правде, Майки-красавчик нагонял скуку.
Стоп, о чём это она думает? Всё это чушь, не об этом надо думать! Ник в опасности! Надо его спасать!
— Майки, послушай…
— Нет, это ты меня послушай! — МакГиллу не было дела до того, чтó она собиралась сказать. Он не позволит ей украсть у него это мгновение! Майки запустил руку в складку своего безобразного тела, которая когда-то была карманом, и вытащил оттуда монетку. — Ты предпочла мне Милоса! — Он схватил руку Алли. — Если ты не будешь моей, то не будешь ничьей! — выкрикнул он, впечатал монетку в ладонь Алли и сомкнул её пальцы вокруг старого дайма. Он заранее твёрдо решил, что не проронит ни звука, пока девушка будет возноситься к свету, но обет пошёл побоку — он не мог не сказать ей слов, произнести которые до этого момента не решался:
— Я люблю тебя, Алли…
И теперь он ждал, когда же она уйдёт.
Ждал.
И ждал.
Но глаза Алли не расширились при виде запредельного, космического чуда. Отсвет вечности не лёг на её лицо. Она не исчезла в звенящем радужном мерцании. Она стояла, словно загипнотизированная, ослеплённая и оглушённая исповедью его сердца — но она никуда не ушла. Затем, очнувшись, Алли сжала его руку — крепко, но нежно — и сказала:
— Майки, нам надо поговорить.
Он отпустил её руку, не зная, что предпринять — его воображение не шло дальше этого мгновения. Он представлял себе, что Алли уйдёт, а он навечно останется скорбеть и убиваться по ней — вот так всё красиво кончалось. Но Алли сунула ему монету обратно.
— Для скинджекеров эта штука не срабатывает, — сказала она. — Мне столько нужно тебе рассказать, но сейчас не время. Пожалуйста, отпусти! Мне нужно помочь Нику.
Майки вернул своей извращённой клешне вид нормальной человеческой руки и бережно принял монетку.
— Для меня тоже не срабатывает. Значит, ни ты, ни я пока не готовы.
Алли с изумлением уставилась на его преобразившуюся руку.
— Как ты это сделал?
— Я много чего умею, — буркнул Майки и в доказательство надел своё обычное красивое лицо. Всё остальное, правда, пока осталось телом монстра. Алли пришла в восторг.
— Ты можешь меняться по желанию?
— У тебя свой талант, — сказал Майки, — у меня — свой.
— А почему ты мне об этом не говорил?
— Я думал, ты ненавидишь монстров.
— Да ты никогда не был монстром, Майки! Ни тогда, ни теперь!
— Я то, чем хочу быть. Я могу стать всем, чем мне угодно.
Алли покачала головой и улыбнулась.
— Тогда — я буду любить тебя, чем бы ты ни стал, потому что под всеми этими личинами ты всё тот же Майки МакГилл.
Майки сделал шаг назад. Неужели она пытается провести его, что бы он её отпустил?
— Но… но ты же любишь Милоса…
Алли рассмеялась.
— Так вот что ты себе вообразил! Потому ты и бросил меня?
— Я видел, как ты его поцеловала…
Алли ахнула про себя — так вот оно что! Он видел их поцелуй!
— Майки, — сказала она, — ты такой дурачок! — А затем посмотрела ему прямо в глаза. — Ты — единственный. Я люблю только тебя.
Майки почувствовал, что его уши сами собой увеличиваются в размерах — как будто чем лучше он будет слышать, тем легче ему будет понять, что происходит.
— Докажи! — потребовал он.
— Идёт! — согласилась Алли. — Ну-ка, сделай из себя такое страшилище, на которое и взглянуть было бы противно, такое, чтобы хуже уже ничего не могло быть. Но давай побыстрей, мне некогда!
Майки углубился в себя, чтобы отыскать самое ужасающее из того, что таилось в его душе: самое гадостное из своих чувств, самый кошмарный из своих страхов — и вытащил на поверхность такой чудовищный, отвратительный лик, что его холуи в омерзении отвернулись. Лик, при одном взгляде на который живой человек превратился бы в камень. Лик настолько богопротивный, что ни в одном языке не нашлось бы слов, чтобы его описать.
