Но раздумывать времени не было, и, решив, что на сто бед один ответ, Мамонов взялся за перо.
Неожиданно для себя он оказался между двух таких сильных женщин. Но у одной главное оружие власть и деньги, а у другой – молодость. Почти год Александр метался, не решаясь сделать выбор, и вот теперь пришлось.
Рука дрожала, и на первый лист села большущая клякса… Второй был испорчен, потому что Александр просто не представлял, как обратиться к своей благодетельнице… Только четвертый как-то его удовлетворил, но буквы все равно прыгали, наползая друг на дружку, косили в разные стороны, перо не желало подчиняться трясущимся рукам уже почти опального фаворита.
Прочитав эту записку, Екатерина рухнула в кресло, побелев как мел. Мария Саввишна кинулась к ней:
– Что ты, матушка, что?!
Под нос нюхательную соль, на лоб лед в тряпочке, окно настежь…
– Роджерсона позвать?
Слабо помотала головой:
– Не надо… Тазик…
И едва успела, не то вырвало бы прямо на платье. Хотя какая теперь разница?
– Что случилось-то?
Екатерина протянула листок Перекусихиной, с трудом разлепив для этого сведенные судорогой пальцы. А саму снова скрутил рвотный приступ. Мария Саввишна отбросила листок, метнулась к государыне.
Потом, когда та уже лежала в постели, чуть придя в себя, Перекусихина все же прочла присланное Мамоновым. Александр Матвеевич сообщал, что уже больше года любит фрейлину княжну Дарью Щербатову и полгода назад дал ей слово жениться.
Мария Саввишна, для которой не был секретом роман фаворита с фрейлиной, как, собственно, и для всех остальных, только плечами пожала:
– Ну и что? Пусть женится. Сдался он тебе, матушка. Помнишь, Григорий Александрович еще зимой внушал, чтоб ты на этого щенка плюнула.
А Екатерину вдруг потряс истерический хохот:
– Меня… императрицу… никчемный мальчишка… ради нищей девчонки…
Хохот перешел в рыдания. Это были уже не слезы, а настоящие рыдания. Кровать тряслась, потому как тряслась сама Екатерина. Горько и больно сознавать, что обласканный и задаренный ею мальчишка, не представлявший собой ничего и ничего не желавший представлять, с такой легкостью променял ее на пустую девчонку. Любовь? Да какая там любовь? Небось тискались по углам, млея от чувства опасности.
Екатерина не представляла себе, насколько права. Именно запретность этих встреч и была самым сильным ощущением для Мамонова. Имей он возможность выбирать, едва ли выбрал именно Дарью Щербатову. Правда, и саму Екатерину не выбрал бы тоже.
А императрица, вволю наревевшись, лежала, пытаясь понять, что теперь делать. Обидней всего была даже не измена, а то, что полгода ее водили за нос, смеялись за спиной, показывали пальцами. Она была всеобщим посмешищем! Если уж Потемкин в своей дали знал о романе мальчишки, то остальные при дворе тем паче. Только она, словно слепая, ничего не замечала. Или старалась не замечать?
Но после приезда Потемкина Сашенька снова стал ласковым и горячим, правда, ненадолго. От этого воспоминания рыдания снова сотрясли государыню. Стал ласковым… По требованию и после угроз князя! До чего она докатилась со своей жаждой любви! Сначала одаривала, стараясь купить, потом вымаливала, потом пришлось прибегнуть к угрозам, пусть и не самой, но Потемкина… А мальчик все это время любил другую и старался вырваться из цепких рук благодетельницы.
Понимать, что любовь в этой самой постели была с первой минуты купленной или выпрошенной, оказалось еще труднее, чем узнать, что предана…
Белая ночь заливала все вокруг ровным мягким светом. Екатерина вдруг подумала, что десять лет назад она, счастливая, уснула, впервые положив голову на плечо Саше Ланскому. Теперь слезы были уже другие, они просто текли и текли по щекам, светлые от воспоминания о единственной любви за последние столь богатые на предательства годы. Только Саша Ланской по-настоящему любил ее и был ей верен.
На своем месте тихо попискивала левретка Дюшесса, названная так в честь прежней, самой первой Дюшессы. Остро чувствовавшая настроение хозяйки, бедняга не знала, чем помочь, и страдала, не имея возможности даже приблизиться без разрешения. Екатерина позвала:
– Иди ко мне.
Левретка резво соскочила со своих розовых подушечек, подбежала к кровати и остановилась, нетерпеливо переступая тонкими ножками и блестя влажными глазками-бусинками. Императрица похлопала по постели:
– Иди!
Дюшесса потопталась и, наконец, решилась. Забравшись, она прижалась к Екатерине всем тельцем, дрожа и поскуливая.
– Ах ты, моя дорогая! Только ты мне и верна!
Горячие слезы снова залили лицо. Левретка принялась их вылизывать. От прикосновений шершавого язычка стало щекотно, и императрица невольно рассмеялась.
Но пришлось вернуться к размышлениям, как теперь поступить. Конечно, от нее ждут наказания, если б не боялись, давно открыто все сказали. Горло снова сжала обида. Боится, ее только боится, а любит другую… В Екатерине боролись разумная государыня и обиженная женщина. Одна требовала отнестись к произошедшему с высоты императорского положения, вторая – просто уничтожить обманщиков. К утру между ними был найден компромисс.
Негоже императрице наказывать зарвавшегося мальчишку только за то, что предпочел ей никчемную девчонку, это недостойно. Кроме того, любая опала только на руку Щербатовой, тогда над государыней будут смеяться не только при дворе в Царском, но и вообще весь свет, мол, старая дура приревновала любовника! Нет, до репрессий она не унизится. Напротив, покажет им свое великодушие сполна. И тут умной женщине, у которой, наконец, спал розовый туман с глаз в отношении своего любовника, подумалось, что они и тискались-то с удовольствием из-за того, что открыто этого делать не могли. У Александра нрав нелегок, да и Дарья хороша: как только яблочко перестанет быть запретным, оно изрядную часть своей сладости потеряет. Вот тогда что с ними будет?
Екатерина даже хмыкнула, одно дело в саду под кустом сирени да при соловьях любить друг дружку, а попробуй каждый день с женой так миловаться. Почему-то появилась уверенность, что и года добром не проживут. А она… что ж, она переступит через себя и покажет пример добросердечия и беззлобности, но фаворита из Петербурга удалит непременно! Чтоб никто не мог упрекнуть в злопамятности и ревности, но и изменщик проклятый на дух не появлялся.
За много лет у власти Екатерина привыкла, что кругом сотни глаз и ушей. Они следят за каждым шагом с тех самых пор, как названа женой великого князя, нет, даже как приехала в Петербург. И оттого, что сама давно уж императрица, пригляд не ослаб, пусть люди сменились, кто-то удалился от двора, кто новый появился, но глаза и уши от этого иными не стали, все так же с нетерпением ждут, чтобы оступилась, чтобы дала повод для насмешек и сплетен. В глаза смеяться не рискнут, а вот за глаза… Стоит такой повод дать, и сотни уст разнесут по всему Петербургу и дальше по России и Европе об ее оплошности.
