– Софи, я виноват перед тобой.
Никакого результата. Она продолжала пристально смотреть на него, ожидая, что еще остроумного он скажет. Он принялся нервно расхаживать по гостиной, машинально беря в руки безделушки и вновь ставя их на место. Она по-прежнему стояла как каменная, и ее молчание было невыносимо. Он заставил себя остановиться перед ней и сказал:
– Я лгал тебе, лгал хладнокровно, и в этом мне нет оправдания. Что-то в статье написано мною, но не все. Кроме того, Общество опубликовало лишь предварительный доклад. Они не имели права так поступать, и я порвал с ними.
Он взъерошил волосы, нервничая оттого, что она молчит, никак не реагирует на его слова.
– Прошлой ночью я собирался признаться тебе во всем. Я заставил тебя страдать, но клянусь, я сделал это не намеренно. Я думал, что еще успею все объяснить тебе и ты поймешь меня, но, к сожалению, опоздал, и ты узнала обо всем не от меня.
Он шагнул к ней. Софи вся сжалась и, глядя на него округлившимися глазами, судорожно принялась шарить позади себя, ища ручку двери.
– Ради бога, Софи! Неужели ты не хочешь мне ничего сказать?
– Ты закончил?
Коннор не сводил с нее глаз.
– Да.
– Тогда можешь идти.
Ее ледяное спокойствие было лишь маской, но он по-настоящему испугался.
– Прекрати! – грубо воскликнул он. – Не делай этого.
– Я хочу, чтобы ты ушел.
– Уйду, но не раньше, чем мы поговорим. Скажи что-нибудь, Софи, скажи, что ты думаешь.
– Убирайся из моего дома. – Она повернулась, и он, подумав, что она уходит, схватил ее за руку. Софи вырвалась и неистово замахала на него руками.
– Не прикасайся ко мне, – произнесла она замогильным шепотом. – Мне становится дурно от одного твоего прикосновения.
Ее лицо было совершенно чужим – невозможно смотреть. Он перевел взгляд на золотой медальон на цепочке, уходящей под золотистые волосы, которые падали на шею.
– Не говори так. Все… Софи, все остальное не было ложью, только…
– Все было ложью.
– Нет.
– Ты был моим любовником. Ты лежал со мной в кровати и позволял называть тебя «Джек».
Софи была права.
– Я…
– В такие минуты! Ты допустил, чтобы я называла тебя именем другого человека. Ты трус и лжец. Я буду ненавидеть тебя за это всю жизнь.
Все, что она говорила, было справедливо. Кон не признался ей, потому что боялся ее потерять, следовательно, проявил малодушие. Ему было так стыдно и горько, что он почувствовал злость.
– Что изменилось от того, что я назвался другим именем? Я говорил тебе то, что думал и чувствовал сам. Ты тоже мне кое-что говорила. Если твои слова были правдой, ты не можешь так просто отвергнуть меня. Это гордость твоя пострадала, а не чувства.
– Ты прав, – вспыхнула она, – но ты продолжаешь лгать. Все, чего ты добивался, это соблазнить меня.
Он протянул к ней руку, но вновь бессильно опустил.
– Ты сама не веришь в то, что говоришь.
Но Софи не слушала его.
– Небольшое летнее приключение. Кого еще тебе удалось обольстить? Как жаль, что владельцы рудников в Трегурте и Лоо, где ты работал до этого, не женщины, иначе и они стали бы твоими жертвами.
– Ты заблуждаешься, – резко возразил Кон. – Вспомни, Софи. Кто просил меня прийти сюда ночью? «Приходи, когда взойдет луна», – сказала ты. Я никогда не обольщал тебя, и ты это знаешь.
– Голодранец! Мне стыдно, что я вообще связалась с тобой. Знаешь… я себя ненавижу больше, чем тебя, потому что ты показал мне, сколь низко я пала. Всю свою жизнь я буду каяться – как грешник в веригах. Ты был ниспослан мне в наказание. Я совершила ужасный грех, согрешила с таким ничтожеством, как ты, и настолько унижена, что даже не могу исповедаться священнику.
Взор ему словно застил туман; он едва различал ее силуэт.
– Мое первое впечатление о тебе было правильным. Ты пуста, тщеславна и самонадеянна, типичная представительница буржуазии. Статья в журнале еще слишком безобидна – ты представляешь собой худший вид капиталиста, потому что лицемерно пытаешься успокоить свою совесть пустяками вроде церковного хора, чтений раз в неделю так называемой «литературы» перед горсткой сонных, обожающих свою Софи бюргерш, веришь, что ты – сама леди Щедрость, в то время как ни черта не делаешь, чтобы люди на твоем руднике не теряли жизнь и здоровье. А ты могла бы это пресечь, если бы попыталась, если бы для тебя важна была забота о людях, а не желание быть первой красоткой этой захудалой, провинциальной, безмозглой деревушки, которой ты так чертовски гордишься…
Она ударила его по лицу. Коннор отшатнулся, потому что удар пришелся по не зажившей еще ране, нанесенной ее дядей. Он не предполагал, что она может побелеть еще больше, но это было именно так.
– Убирайся, – прошептала Софи, отступая, потрясенная своим поступком.
Коннор не в силах был дольше оставаться в ее доме, не в силах говорить с нею, хотя знал, что больше они не встретятся. Слишком больно было смотреть на ее лицо. Он толкнул дверь и вышел.
13
Несчастный случай на руднике вернул Софи к жизни, или к видимости ее. Потом она задавалась вопросом, как долго оставалась дома, не появляясь на руднике под тем предлогом, что вновь повредила ногу, и никого не принимала? Слишком апатичная, она была не в состоянии одеться и привести себя в порядок, не выходила даже в сад, поскольку там ей становилось невыносимо от воспоминаний. Но Муни Донну едва не снесло голову взрывом. Хотя он оправился и обрушившаяся в результате взрыва порода больше никого не задела, происшествие показало Софи, что ее уединение не может длиться вечно.
К тому же потрясение, которое поначалу убило в ней все чувства, стало понемногу проходить. С каждым днем ей все труднее становилось не думать о том, что, возможно, она ошибалась относительно себя и на деле не такая замечательная, какой себя считала. Чтобы окончательно не увидеть в себе чудовища, она с радостью прекратила затворничество и вернулась на «Калиновый».
Но к прежнему не было возврата. Когда однажды несчастье принесло ей горе, рудник помог пережить трагедию. На сей раз было иначе. Прошло несколько дней, пока Софи поняла, почему этого не происходит, и открытие привело ее в еще большее отчаяние. С детских лет она глядела на «Калиновый» глазами отца, но теперь она видела его глазами Джека Пендарвиса.
Это все изменило. Она сопротивлялась, как мученик, подвергаемый пыткам, но не была слепа и не могла отрицать того, что видели ее глаза. Или того, что слышали ее уши: она спрашивала людей – не тех, кто работал в конторе, а самих шахтеров, – насколько тяжело им приходится, и, когда они отделывались бодрыми, уклончивыми фразами, не отставала от них, стараясь добиться правды, не удовлетворяясь вежливыми отговорками или неловкими оправданиями. Естественно, никто не хотел показаться жалобщиком; это она могла понять. Иногда, правда, у нее возникало малоприятное чувство, что некоторые шахтеры просто щадят ее и, как галантные кавалеры, не говорят правды, чтобы не огорчать ее. Все больше ее смущало, что она спускалась под землю один-единственный раз, и то как туристка.
