Ее улыбка угасла.
– Я хочу тебе кое-что показать, – сказала она. – Это недалеко.
Грейс решила показать ему находившееся за холмом, надежно укрытое от глаз дубовой рощей, не видное ни из дома, ни с полей старое кладбище. Раскидистые деревья, строгие и молчаливые, как часовые, охраняли покой могильных камней. Частокол, окружавший маленькое кладбище, расшатался и поредел от дождей и ветров, похоже, он доживал последние дни. Вот и хорошо, подумала Грейс: ей этот забор, построенный когда-то отчимом и мачехой, никогда не нравился. Ее приемные родители загодя готовились к судному дню и ограду воздвигли себе под стать – глухую, остроконечную и неприступную, – а теперь навек упокоились под ее защитой. Но на этом семейном кладбище было похоронено еще одно существо, для которого Грейс желала вольного простора и никаких межевых столбов. Скорей бы сгнил этот чертов забор!
Словно ощутив охватившую ее печаль, Рубен крепко обнял ее за плечи.
– Вот могилы моих приемных родителей, – пояснила Грейс. – Клод и Мари Рассел.
– Рассел, – многозначительно повторил он, всматриваясь в даты, высеченные на могильных плитах. – Значит, Рассел, а не Руссо?
– На самом деле их и вправду звали Руссо. Они изменили фамилию, когда переехали сюда из Канады.
Третий камень, расположенный у самого забора, как можно дальше от двух основных, был совсем мал. Грейс опустилась перед ним на колени и поправила уже увядший на солнце букетик полевых цветов, который принесла сюда только вчера.
«Рассел, младенец женского пола, 12/III/1881», – гласила надпись на могилке.
– Кто это? – тихо спросил Рубен, опускаясь на колени рядом с ней.
– Моя дочка. Она умерла прежде, чем я дала ей имя. Но я все же успела немножко подержать ее на руках.
Он снял с нее шляпку, чтобы заглянуть ей в лицо.
Грейс взяла его за руку и прошептала:
– Теперь у меня больше никогда не будет детей.
Доктор так сказал.
– О, Грейси… Рубен обнял ее, хотя она и не плакала. Ей было и больно и приятно, что он грустит вместе с ней.
– Бедная Грейси…
И он принялся тихонько, по-отечески поглаживать ее по спине. Она прижалась головой к его плечу.
– Хочешь выслушать теперь мою историю, Рубен?
Его рука замерла; она заметила растерянность в его взгляде прежде, чем он успел их скрыть.
– Ты хочешь сказать… правду?
Грейс кивнула, заглядывая ему в глаза в ожидании ответа: она прекрасно понимала и разделяла его тревогу. До сих пор они не слишком обременяли друг друга правдой.
Наконец Рубен кивнул:
– Ладно. Можешь мне все рассказать. Низкая круглая скамья окружала ствол одного из дубов на некотором расстоянии от кладбища. Они сели рядом, но не касаясь друг друга, и долго молчали, прислушиваясь к бодрому напеву пересмешника над головой, пока Грейс набиралась духу, чтобы рассказать Рубену правду о себе.
– Я родилась в Сент-Луисе, – начала она. – Об отце мне ничего не известно, но моя мать была француженкой, артисткой варьете.
Она смутилась и замолчала, чувствуя, что с самого начала зашла в тупик. Ведь ей полагалось говорить правду!
– Я точно знаю, что она пела и танцевала; чем еще она могла зарабатывать себе на жизнь – понятия не имею, я была слишком мала. Ее звали Лили Дюшан. А может, и нет, откуда мне знать?
Она натужно рассмеялась.
– Представляешь себе, каково это – иметь мамашу по имени Лили Дюшан?
Рубен улыбнулся, и это ее приободрило.
– С самого раннего детства я помню бесконечные переезды, поезда, номера в дешевых гостиницах и мужчин… И еще смех матери. Но с годами смеха становилось все меньше и меньше. А мужчин – все больше. Все более дешевые номера и запах джина. Когда мне было десять, к нам в гостиничный номер в Сакраменто зашла дама из органов социального обеспечения и долго говорила с моей матерью. После ее ухода мама проплакала всю ночь. А на следующий день дама-попечительница вернулась и объяснила мне, что у меня будет настоящая семья. Она рассказала, как это замечательно – иметь родителей, и школьных товарищей, и чудный дом, и ферму, где много животных, и больше не кочевать с места на место. А мама обещала, что будет часто приезжать и навещать меня и что мне не придется скучать. Вот так я и попала в поместье «Ивовый пруд» и стала жить с Расселами. С тех пор я больше ни разу не видела своей матери.
Рубен положил руку поверх ее пальцев, вцепившихся в край скамьи. Грейс отпустила скамейку, повернула руку, и их ладони сомкнулись.
– Мои приемные родители были очень строгими и набожными. Хоть убей, не могу понять, зачем им понадобилось меня удочерять. Мысленно я всегда называла их отчимом и мачехой. Они меня, мало сказать, не любили, я им даже не нравилась. Мне кажется, они и друг друга недолюбливали. Они были католиками из Квебека
[49]
. В школу они меня не пустили, считая ее рассадником греха. Молитвам и катехизису мачеха обучала меня дома. Вот, пожалуй, и все мое образование, – с горечью призналась Грейс. – Просто чудо, что я вообще умею читать и писать.
Мысль об этом до сих пор не давала ей покоя.
– Все мое отрочество прошло в обиде на мать. Мне казалось, что она предала и бросила меня. Я была уверена, что она не любила меня и хотела сделать мне больно. Становясь старше, я постепенно начала понимать, что существует и другое объяснение: с ней что-то могло случиться, она могла внезапно заболеть или даже умереть от пьянства или болезни. Возможно, она стала жертвой насилия, потеряла рассудок. Теперь я верю, что так оно и было. Я ее простила. Но пока я росла, мне было известно лишь одно: она вышвырнула меня, как старый башмак, ушла и не оглянулась. Поэтому я стала бунтовать против мачехи и отчима. Мы только и делали, что ругались. Я старалась им досадить, чем могла, нарочно делала то, что они запрещали. Это стало целью и смыслом моей жизни.
– А потом появился Джо, – догадался Рубен. Грейс улыбнулась. Он оперся локтем о спинку скамейки и повернулся к ней, не сводя очарованного взгляда с ее лица, пока она рассказывала.
– Потом появился Джо, – подтвердила Грейс. – Мне он показался настоящим красавцем, но дело не в этом. С таким же успехом он мог бы выглядеть как Квазимодо, я все равно влюбилась бы в него. Он был неотразим по одной простой причине: мне не разрешали с ним общаться. И мы действительно любили друг друга. Те два месяца, что мы провели вместе, стали счастливейшими в моей жизни. Мы встречались повсюду, где могли и когда могли. Нас тянуло… – Ее голос прервался. – Ну, словом, это была чистая, невинная, прекрасная любовь.
– Это правда, что он сорвался с решетки для ползучих роз и сломал себе шею?
– Да, это правда. Знаю, это напоминает сцену из дешевого романа, но я ничего не придумала: так все и было. А когда он умер и правда вышла наружу, отчим запер меня в моей комнате. Еду мне передавали через щелку в двери, а окно забили досками, чтобы я не могла выбраться таким путем. И так продолжалось много недель. Я не преувеличиваю. Все это время только одна мысль поддерживала меня: мне хотелось посмотреть на их лица, когда я скажу им, что жду ребенка.
