В общем, сутки, проведенные в реанимации, оказались неплохи. Нам честно кололи обезболивание, руки у сестричек были заботливые, появлялись они, на удивление, часто и обихаживали нас аккуратно и быстро. Мы вяло переговаривались, купаясь в полудреме и чувстве выполненного долга.
Нет, были и здесь, конечно, неприятные моменты – куда же без этого. Например, время от времени заглядывал кто-нибудь из врачей, откидывал теплое одеяло, давил на живот и с деланым интересом спрашивал:
– Ну, как тут у нас дела?
Стоны наши их совершенно не волновали. Причем моя врач зашла один раз и та, которая делала кесарево Дине, тоже. Остальные были, наверное, практиканты. Может, это все ради нас же… точно, кто-то из палаты рассказывал, что ей кирпичи клали на низ живота. Тут дело обошлось грелкой со льдом и периодическими надавливаниями – спасибо большое.
Еще имелись катетеры – после наркоза, оказывается, организм все напрочь забывает, зараза. Даже писать сам не хочет. Эта процедура тоже доставила бы удовольствие только заядлой мазохистке. Ну да ладно, в целом в реанимации было неплохо. Время суток определить невозможно – палата без окон. И мы дремали и переговаривались, подчиняясь собственным биоритмам. Меня посещали смутные философские мысли на тему: как же это здорово – жить. И что ценить это мы начинаем в моменты экстрима, например когда лежим голые и лишенные всего на операционном столе или в реанимации. Просто жить, смотреть на розы, которые принес муж: они желтые, как я люблю, и свежие, потому что наружные лепесточки бледно-зеленого оттенка. Стебли прямые и гордые, и головки пока держатся строго вертикально. Я бы хотела их потрогать: нежную упругость лепестков, они такие фантастические на ощупь – скользят меж пальцев, словно плотный шелк. Помнится, когда я после приезда в Москву жила у Светки, то много возилась с ее детишками. Больше всего меня тогда поразила их кожа. Как-то я до этого не сталкивалась особо с мелкими. Суслик в младенчестве никакого интереса у меня не вызывал, так что я едва ли не впервые близко увидела малышей, получила возможность пощупать их и погладить.
Тела малявок радовали маму округлостью форм, все они такие были кукольные, в перевязочках, и я почему-то ждала, что они окажутся мягкими. Ничего подобного! Детишки оказались неожиданно упругими, а кожа – совершенно фантастической. Натянутый плотный шелк, по которому ладонь скользит и хочется прикасаться снова и снова. Теперь у меня появился свой шелковый пупс. Но сначала он будет худой, все они рождаются похожими на червячков, но потом, на мамином молоке… Я уснула, и грезились мне розы, и дети, и шарики.
Но в какой-то момент в нашей палате возникла тетенька неопределенной внешности и никакого возраста. Она назвалась педиатром. Выяснила наши фамилии, подошла к моей койке и, глядя сверху вниз куда-то мне в подбородок, забубнила нечто малопонятное:
– …По шкале Апгара… в целом стабильное… основные показатели пока в норме…
Меня охватил животный ужас. Вдруг острой болью свело низ живота, и в палате словно стало темнее. Рот педиатра открывался и закрывался – она похожа была на рыбу не первой свежести, которая уже давно без воды, но все еще трепыхается – вялая и противная. В минуты стресса я вообще перестаю соображать – вроде как глохну, есть такой грех. Я собралась с силами, перебила тетку и спросила:
– Что с ребенком?
– Да ничего, – устало буркнула она. – Нормально все. – И отошла к Дине.
Мне понадобилось какое-то время, чтобы прочухаться и вытереть простыней слезы и сопли. После этой процедуры я вдруг осознала, что тетка еще тут, в палате. Сидит возле соседней кровати и что-то втолковывает белой как полотно Динке. Та вообще-то от природы смуглая, и цвет ее лица даже после операции вызвал во мне зависть. Я помню, еще подумала, что она выглядит не так кошмарно, как я перед мужем. Увидев ее серые щеки, я перепугалась. Дина с неподвижным лицом вслушивалась в поток терминов, где мелькали названия лекарств и всякие наукообразные слова, которые ей ничего не говорили, а потому пугали до полуобморочного состояния. Тетка как-то на полуслове встала и ушла, а у Дины началась истерика. Даже я, ухватившая только самый конец разговора, поняла, что ее девочка вряд ли выживет. Я тоже заревела – чувство бессильного отчаяния смешалось с болью, ибо плакать оказалось физически больно. Оказывается, когда всхлипываешь, напрягаются какие-то мышцы живота, должно быть пострадавшие в ходе кесарева сечения.
Соседка вдруг попыталась встать, я от ужаса, что у нее разойдутся швы или начнется кровотечение, заорала что-то на максимуме своих сил. В палату влетела сестра, подскочила к Дине и толчком опрокинула ее на кровать. Через пару минут на пороге возникла Динкина врачиха – гренадерского роста баба. Оглядела нас, как новобранцев, растерявшихся на поле брани, и рявкнула:
– Чего ревете, как коровы? Дети живы, вы тоже. Чего еще надо?
Дина говорить не могла, только хрипела. Врачиха глянула на сестру, та рванула к двери. Я поняла, что соседке сейчас что-нибудь вколят, а потом все начнется сначала, и принялась сбивчиво лепетать про визит педиатра. Врачиха крякнула, прошептала что-то смахивающее на мат-перемат. Потом села на край постели, заставила женщину сделать несколько глотков воды и сказала:
– Значит так, педиатры всегда несут невесть что… потому что отвечать не хотят. Слушай меня. – Она секунду молчала, потом твердо продолжила: – Ребенок твой тяжелый, да. Видимо, внутриутробная инфекция. Пока он находился в матке, ему было комфортно, и все показатели выглядели нормальными. Но когда мы его вынули, оказалось, что легкие полны гноя. Все откачали, провели необходимые процедуры, и девочка сейчас на искусственной вентиляции легких. Это не очень хорошо, но бывало и хуже. Нужно ждать и верить, что все будет хорошо. Слышишь? Не смей киснуть! Даст Бог – выживет твоя девочка. – Врач помолчала, вытерла ладонью слезы, катившиеся по Дининым щекам. Потом устало сказала: – Знаешь, если бы у тебя был мальчик, я не стала бы и обнадеживать. Так и сказала бы: молодая, родишь еще. Мужики, они только потом бойцы, когда по девкам бегать начинают. А так – хилые и хрупкие, как стекло. А мы, бабы, двужильные и выживаем даже в самых сложных случаях. Так что держи себя в руках. Тебе надо быстро прийти в норму и начинать ее молоком кормить. Для ребенка это важнее всяких лекарств.
Врач ушла, а Дина более-менее успокоилась. Она отвернулась к стенке, вероятно, на разговоры сил не осталось. В тишине я постепенно задремала, отгоняя малодушные мысли о том, что, слава богу, это не с моим мальчиком такое приключилось.
Нас с Диной перевели в послеоперационную палату, тут я нашла свои вещички и мою любимую тетрадочку. Теперь пишу каждый день, потому что делать все равно нечего. Палата четырехместная, но нас трое, потому что палата при отделении детской патологии. Моего зайку положили туда по совету врача – у нас разные резусы, да и народу здесь меньше, и дверь детского отделения чуть ли не за углом. Третьей девочке послезавтра выписываться, и она уже вся мысленно дома, непрерывно названивает по мобильнику и дает указания, что еще вымыть и куда какую мебель переставить.
