Мы с Диной еле двигаемся, к тому же нам колют антибиотики, как положено после операции, а потому кормить грудью мы все равно не можем и молча смотрим, как соседка кормит и неловко качает свой сопящий и пищащий кулек.
Динка исходит слезами, но истерик больше у нее не было.
Надо сказать, что послеоперационное ведение мам сильно отличается от дооперационного. Врач уже другой, а жаль. Препротивная старуха с крючковатыми пальцами, унизанными перстнями. Впрочем, она нас кое-как посмотрела только в первый день. Потом бабка лишь появлялась на пороге палаты, окидывала взглядом окрестности и изрекала что-нибудь вроде «Девочки, надо больше двигаться», «Девочки, следите за стулом».
Сама попробовала бы, когда швы болят, – ни тебе сесть, ни нагнуться. Да еще этот несчастный организм, впавший в глубокую амнезию после операции, все напрочь забыл. Само собой, нам вставили по клизме после возвращения в палату, но на мой организм варварское действие никакого эффекта не произвело. Он, видно, решил, что это процедура такая, и затаился. Опять же, где-то его понять можно: что переваривать-то? Первый день каша на воде была, которую не проглотить. Второй – супчик на воде и та же каша, да еще все холодное.
Соседка по палате, Оля, кажется, уплетает из принесенных заботливым мужем баночек всякие домашние вкусности. Глядя на наши тоскливые физиономии, она выдала нам пареную курагу и одну запеченную картофелину на двоих:
– Ешьте, так хоть в туалет сходите. И скажите родичам, чтобы еду носили. Это вам не отделение невынашивания. Тут кормят натуральными помоями, и молоко получится как вода. А нам это надо? Не-ет, нам надо, чтобы молочко было жирненьким и вкусненьким.
Пришел муж, принес еду и цветочки. Застукал меня в слезах, чуть не силком выволок в коридор и пристал, с чего это я такая расстроенная.
Ну, я ему рассказала про Дину и потом, что я ведь волнуюсь – своего ребенка-то я не видела. Он тут, рядом, но я хожу еле-еле, и в патологию не пускают. Муж молча смотрел на меня несколько секунд, потом прислонил к стенке, велел ждать и куда-то умотал. Я тихо стояла и ждала. Чего еще делать-то? Голова кружится, швы болят, грудь, зараза, тоже. Потом мой благоверный вернулся, ухватил за локоть и поволок за собой.
Мы свернули за угол. На полу начерчена – я глазам своим не поверила – красная линия, и тут же на стене висит грозный плакат: «За черту не заходить. Отделение патологии новорожденных». А чуть подальше еще: «Вход только для персонала», «Без маски не входить». Я перепугалась и попыталась что-то пискнуть, но Дим бестрепетно переступил красную черту; я бы зажмурилась от страха, если бы не боялась грохнуться на пол – голова кружилась и коридор немилосердно штормило. У двери, над которой горела красная лампочка, муж притормозил и сказал:
– Я тут останусь – все-таки с улицы, мало ли, вдруг и правда микроба какого-нибудь принесу. А ты иди посмотри.
Он постучал тихонько. Дверь приоткрылась, и выглянула сестра – нестарая еще тетка в зеленой униформе. Она втащила меня внутрь, накинула на плечи белый халат и подвела к стеклянному аквариуму:
– Любуйся.
В стеклянном ящике на матрасике, застеленном веселенькой пеленкой в разноцветных шариках, лежал мой сын. Он был облачен в памперс и темные очки. Рот его оказался вымазан чем-то темным. Я еще раз оглядела аквариум, смутно надеясь найти то ли стакан с коктейлем, то ли фантик от шоколадки.
– А что это он… там? – шепотом спросила я.
– В кювете? Врач назначил. У вас ведь резусы разные, ну и вообще, под лампами полежать полезно.
– А рот?
– Что?
– Что он ел?
– Ах, это… активированный уголь, всем дают.
Я осторожно переступила с ноги на ногу и опять принялась разглядывать детеныша. Теперь я немного успокоилась и поняла, что никакие на нем не очки, а тканевая маска, чтобы защищать глаза от света ламп, – сестра что-то бубнила про облучение и излучение, но я как-то не восприняла информацию. Он лежал на спине разбросав руки и спал. Ладони сжаты в кулаки. Пальчики казались неправдоподобно тонкими, нигде никаких перевязочек не наблюдалось, он показался мне весьма тощим. Я всхлипнула. Скорее бы уж получить его на руки. Я его буду кормить и никогда не оставлю одного вот так – в пустом пространстве, залитом неестественным светом. Почему-то я точно знала, что ему там неуютно и некомфортно.
– Скоро врач придет, и мне нагорит. – Сестра возникла рядом так неслышно, что я вздрогнула и тут же зашипела от боли. – Иди давай.
Я выпала из двери на руки мужу, который поволок меня обратно и по пути пристал с вопросами: ну, как он там? правда на меня похож?
– Не знаю, он был в маске.
Муж затормозил так, словно налетел на стену.
– А? – Он с тревогой заглянул мне в лицо и тихо так спросил: – Ты себя хорошо чувствуешь?
– Нормально. Я не смогла его толком разглядеть, потому что он лежит в аквариуме, и там свет такой дурацкий…
Теперь во взгляде мужа промелькнул страх. Сообразив, что слова мои звучат дико, я сбивчиво принялась объяснять про кювету и облучение.
– А-а, ну это, наверное, так надо, – неуверенно протянул Дим. – Ты сама-то как? Что-то побледнела совсем, пойдем.
Мы поползли по коридору в сторону палаты.
– Я просто устала, – честно призналась я. – Но в целом лучше. Завтра на ультразвук пойду. Ты мне еще поесть привезешь? А то тут такую баланду дают – тюрьма отдыхает.
Оставшуюся дорогу до палаты я объясняла, что мне можно, чего нельзя. Муж кивал, а потом, помявшись, сказал, что сумки он будет передавать через нянечку, как положено. А если я захочу его видеть, то мы ведь будем по телефону созваниваться.
– Ты скажи, и я тогда поднимусь. А то эти сестры такие деньги дерут за вход – посещение послеродового отделения запрещено.
– Ладно, ты иди, я пошла ложиться.
– Я к врачу еще схожу. Позвони мне вечером.
– Ладно.
Я доплелась до койки, заползла на нее и закрыла глаза. Наверное, мне полагалось чувствовать счастье, но я как-то не могла настроиться на радостную волну. Пока я не видела детеныша, тревога за него была довольно абстрактной. Теперь она приняла совершенно конкретные формы. Как он там один, без меня? Это неправильно, что я не держу его на руках, не слышу, как он дышит. Выражение лица у него было такое… серьезное. Моя абстрактная любовь к чему-то, что появилось на свет благодаря мне, разом обрела конкретные формы и оказалась весьма болезненной штукой. Все внутри наполнилось теплом, перешедшим в жар беспокойства и тянущую боль. Мой маленький и беззащитный человечек, он лежит там, а я здесь, и сердце мое начинает рваться на части, я должна, должна быть рядом. Со мной он не замерзнет, не заболеет, не будет плакать. Слезы полились из глаз, и я не заметила, как заснула.
Проснулась и чуть не заорала от ужаса – рубашка мокрая, простыня мокрая. Господи, не могла же я так нареветься? Потом до меня дошло, что это молоко. Вот не было печали!
