– Мам, не надо… Прекрати, мам… Пусть она уйдет… Выгони ее, мам!
Женькин голосок от двери пропищал таким скорбным отчаянием, что они дружно повернули к ней головы. По-разному, конечно, повернули. Она – с испугом, гостья – с возмущением. Женька стояла, прижав кулачки ко рту и широко распахнув глаза, тряслась мелкой дрожью как в лихорадке.
– Женечка, успокойся, что ты…
Ее будто ветром с дивана снесло, бросилась к ней, обхватила руками, прижала изо всех сил к себе, пытаясь отгородить от чужой злобности. Нет, как это она взяла и увлеклась глупейшим диалогом и совсем про Женькино присутствие в комнате забыла?
– Пусть она уйдет, мам… Выгони ее, пожалуйста! – трясясь в ее руках, снова проговорила Женька сквозь дробное клацанье зубов.
– Вот! Вот, пожалуйста, полюбуйтесь! – резко вскинула гостья в сторону Женьки руку. – Что это значит – выгони? Что это за маргинальное воспитание? И попробуйте мне сказать после этого, что я не права! А еще туда же – любовь какую-то приплели…
– Вы бы, уважаемая, для начала на собственное воспитание внимание обратили, оно у вас, если сказать мягко, далеко не аристократическое, – с удовольствием ощутила она долгожданный металл в своем голосе, – ворвались в чужой дом с криками, руками машете… А мы с дочерью, между прочим, в гости вас не приглашали. И не надо мою дочь оскорблять, пожалуйста. Она прекрасная, умная и воспитанная девушка. По крайней мере, ей в голову не придет вот так в чужой дом с оскорблениями врываться. И я вас очень вежливо прошу – покиньте наш дом, пожалуйста. И чем скорее, тем лучше. Будьте так любезны.
– Ой-ой-ой… – вдруг скорчила злую гримаску гостья, собрав лицо востроносой куриной гузкой. – Какие мы тут все вежливые, смотрите-ка… Бедные, но гордые, да? Вот и сидите и не высовывайтесь никуда со своей гордостью! Кушайте белый хлеб с маргарином и радуйтесь! Куда вы полезли со свиным рылом в калашный ряд? Тьфу!
– Не надо здесь плевать, уважаемая. Если уж вам так приспичило плюнуть, сделайте это в подъезде. Или до своего калашного ряда дотерпите. Уйдите, прошу вас. Не провоцируйте меня на применение физической силы.
– А что, можете?
– Могу.
Почуяв, видимо, в ее голосе и впрямь для себя нехорошую перспективу, гостья торопливо вытянула из кресла ухоженное тело, опасливо шагнула в сторону двери:
– Я ж и говорю – маргиналы… Дайте, дайте мне пройти!
Потянув Женьку за плечи, она отступила, давая ей дорогу. В прихожей, взявшись за ручку двери, женщина вдруг развернулась, выставила в их сторону указательный палец:
– Но вопрос мы решили, надеюсь?
– К счастью, у нас нет с вами общих вопросов. Да уйдете ли вы уже, наконец?!
От звука захлопнувшей двери Женька вздрогнула, выгнулась в ее руках, будто ее стегнули розгой по худой спине.
– Тихо, тихо, моя девочка… – ласково провела она руками по вздрагивающим в лихорадке плечам. – Тихо, все уже закончилось… Пойдем, я тебя в твою комнату отведу, тебе полежать надо. Сейчас водички тебе принесу…
Послушно вытянувшись на постели, Женька уставилась в потолок не мигая, потом резко села, обхватила ее за шею, прошептала в ухо тоненько, слезно:
– Мам… Ну почему? За что она с нами… так? Что мы ей плохого сделали? Я же… Я же ни в чем не виновата, я же всего лишь ее сына полюбила… За что?
– Женечка, милая… Сейчас можно кучу всяких вопросов задать и ни на один из них не получить вразумительного ответа… Как мне сегодня один умный человек сказал – каждый сам распоряжается своим сознанием. Его чужим доб рым вмешательством не почистишь и противопаразитную инъекцию в него не введешь.
– Какую… инъекцию, мам?
– От вожделения и бездостоинства, Жень. Понимаешь, эту женщину просто пожалеть надо, потому что она больна, безнадежно больна. Слышала же, какими способами она лезла в свою состоятельную жизнь? Как топтала свое Богом данное человеческое достоинство?
– Да, слышала…
– Ну, вот тебе и результат, прямо-таки мефистофельский. Отдай душевные природные качества – получишь богатство и глупую спесь в придачу. Наверное, самые страшные формы спесивости наблюдаются именно у тех, кто, как она, сделал такую вот отчаянную попытку вылезти из грязи в князи. По-моему, очень жалкое зрелище…
– Да, мам, наверное. Только все это – слова, хоть и правильные. Что мне от них? Я же его люблю, мам… И Денис… Я знаю, он меня тоже любит! Я точно знаю! Что нам теперь со всем этим делать, мам?! Как жить?
– Я не знаю, Женечка… Не знаю. Наверное, как-то перетерпеть надо. Я не знаю, что делать, дорогая моя девочка… Не знаю, что тебе еще сказать…
Они всхлипнули в унисон, расплакались, вжавшись друг в друга и смешивая на щеках общие слезы. Постепенно Женька обмякла в ее руках, безвольно опустила руки. Свалившись в подушки, подтянула коленки к животу, отвернулась к стене, затихла, лишь изредка содрогаясь в запоздалых слезных конвульсиях.
– Жень… Давай я тебе горячего чаю с медом принесу? Попьешь?
– Нет, мам… Не хочу.
– А может, съешь чего-нибудь?
– Нет, не надо.
– Тогда валерьянки, что ли? А еще лучше – коньяку! Немножко! Давай, а?
– Ты иди, мам… Можно я одна побуду? Спасибо тебе, ты иди…
– Ну хорошо… Я тебя одеялом укрою. Ты поспи, Жень… До утра поспи, а там… Там видно будет, как жить. Утром всегда все понятнее, Женечка…
Накрыв ее одеялом и подоткнув его со всех сторон, она на цыпочках вышла из комнаты, постояла у двери, прислушиваясь. Тихо. Не плачет вроде. Наверное, это плохо, что не плачет?
На кухне дрожащими руками налила в стакан коньяку, выпила одним глотком, поплакала еще сама с собою вволю. Показалось, отпустило немного, даже смятение улеглось, размылось по всему организму. Странно, но и злости от случившегося тоже как будто не осталось, был только страх за Женьку – как-то она переживет все это?
Ночью так и не удалось уснуть. Закрывала глаза – начиналась круговерть лиц, одно сменяло другое, и обрывки брошенных фраз проносились в голове как пули. То Динино пьяно-на смешливое ясно слышалось – «…кто такая – революционэрка Клара Цеткин? Роза Люксембург?», то вдруг всплывало злое ухоженное лицо недавней гостьи – «…надоело в убогости жить, маргиналки? Одним прыжком в приличную жизнь проскочить захотели?». Вздрагивала, садилась на постели, таращилась в темноту, отирая холодный пот со лба. Потом на цыпочках кралась к двери в Женькину комнату, заглядывала, прислушивалась. Тихо… Подозрительно тихо. Да жива ли она? Подходила, склонялась, клала руку на лоб, ловила сонное слабенькое дыхание. Почуяв руку на лбу, Женька стонала, переворачивалась на другой бок, вздыхала длинным всхлипом. Ну ладно. Жива, и слава богу. А с остальным… Остальное время вылечит. Хоть и обидно до слез, до боли записывать любовь в это безликое «остальное». Женькину любовь… Надо же, опять оно возникло из небытия, из собственного, давно пережитого – а как же любовь-то?
