Наконец воздух успокоился, дым собрался к центру, и перед Леонидом предстала высокая фигура, на вид — человек, одетый в длинные одежды. В расцветке необычного одеяния преобладало сочетание черного с оттенками красного, от пурпурного до густо-бордового. Волосы у него были темные, спутанные, спадали на плечи космами, лицо смуглое, со впалыми щеками, глаза горели черным огнем, белки глаз воспаленные, в красных жилках, как у человека, который мало спит. Он был, вероятно, когда-то красив, следы былой красоты еще проступали во всем облике, но время явственно наложило на его черты печать порочности, лицемерия и жестокости.
Тем не менее, при виде Леонида незнакомец рассмеялся, сделав руками приветственный жест, как будто увидел старого друга.
— Ну наконец-то, я уж заждался! Не подвел старый греховодник, оставил-таки наследство. Передал, стало быть, все честь по чести. Люблю, когда держат слово. Будет за это твоему предку послабление. — Он захохотал — на этот раз жутко, издевательски, так, что у Леонида подломились ноги в коленях. Его обдало чем-то ужасным, чего он даже представить себе не мог. Веренскому с назойливым постоянством снился один и тот же сон: он разговаривает с женой и вдруг по наступившему молчанию, по остановившемуся взгляду женщины, понимает, что за спиной у него стоит что-то чудовищное, неведомое, жарко дышит в затылок и только ждет мгновения, когда жертва обернется.
Сейчас у Леонида было точно такое чувство.
Посетитель расселся на диване, закинув ногу на ногу.
— Присядь, приятель, потолкуем. Догадываюсь, что тебе небезразличен мой приход.
— П-простите, кто вы? — заикаясь, произнес Леонид.
— Можешь звать меня Себ, — с благосклонной улыбкой отвечал собеседник …
На этом месте рассказа Сила Михалыч вдруг ахнул, резко поднялся со стула и ушел куда-то в коридор. Отсутствовал он порядочно, наконец возвратился и занял прежнее место, вид у него был настолько подавленный, что Максим справился о его самочувствии.
— Со мной все в порядке, — неверным голосом ответил тот. — Продолжайте, Леонид Ефимыч, простите, что перебил вас. Я уже слышал эту историю, только почему вы в первый раз не назвали мне имя вашего собеседника?
— Вы не спрашивали, и, помнится мне, я тогда обрисовал событие лишь в общих чертах.
— Да-да, вы правы. Продолжайте, прошу вас.
— Вам знакомо это имя? — заинтересовался Веренский.
— Возможно, — проговорил Михалыч — голос у него снова дрогнул. — Возможно, я знал того, кто так себя называет. Когда-то очень, очень давно. Тогда у него было другое имя…
Впрочем, не будем отвлекаться. Так что же сказал Себ?
— Не стану утомлять вас дальнейшими подробностями. Он предложил мне славу и богатство в обмен на книгу. Всего лишь! Я боялся, что он потребует что-то гораздо более значимое для меня… душу, например, ведь выходцев из преисподней, как правило, занимает именно сей банальный предмет.
Однако, как человек современный, получивший атеистическое воспитание, я, несмотря на исходившую от посетителя потустороннюю жуть, не до конца был уверен в правдивости происходящего. Укоренившийся скепсис по отношению к любым верованиям заставлял меня воспринимать посулы незнакомца с подозрительностью. Когда я жил в столице, несколько раз становился жертвой мошенников, и всякий раз обман был обставлен с подлинным артистизмом и знанием психологии.
В голове моей завертелись ядовитые мысли: а вдруг в книге скрыто такое, что мне не известно, но сведущему человеку покажет путь к сокровищам; в самом тексте могла содержаться разгадка. Мало ли у кого из родственников сохранились сведения о книге, ведь я был не единственным Веренским на свете. Все эти соображения комом завертелись в моей голове, обрастая все новыми подозрениями. Я уже смотрел на гостя злыми глазами, его одежда казалась мне балаганным одеянием, а запах серы и затхлости, гнетущий полумрак — хитро продуманной декорацией.
— Зачем вам книга? — сухо спросил я. — Она предназначена наследнику. В руках чужака — это простая бумага.
Себ язвительно прищурился:
— Обо всех деталях я позабочусь сам, твое дело отдать мне рукопись и забыть о второй пьесе.
— Мне нужны гарантии, — начал я упрямо торговаться: пусть не думает, что меня можно облапошить. — Покажите ваше умение, великий маг, и я принесу вам книгу.
— Не называй меня магом. — Себ растянул рот в хищной улыбке; зубы у него были крепкие, но какие-то звериные, как у волка. — Нельзя сравнивать песчинку с необъятным. Однако я прощу эту легкомысленную вольность, учитывая твое невежество. Что касается такой мелочи как слава, то ты заработаешь ее сам… — Он встал и шагнул ко мне. — Если не откажешься подать мне руку, — добавил он, полыхнув огненными глазами так, что мне захотелось немедленно бежать из дома.
— Что, прямо сейчас? — оробел я.
Прикасаться к нему мне совсем не хотелось. Пальцы у него тоже были хищные, узловатые, с загнутыми внутрь ногтями, более напоминавшими острые когти. Так и чудилось, что ему ничего не стоит чиркнуть и перерезать этими когтями человеку горло.
Он шел ко мне с протянутой рукой, я невольно пятился, опрокинул стул.
— Ну что же ты, ресторанный пианист, струхнул не на шутку? А может, не надо тебе на большую сцену? Продолжай бренчать в ресторане — под чавканье, топот, пьяный смех, радуйся, когда тебе подносят рюмку и суют стольник в карман от щедрот своих. А потом пропьешь те деньжата втихаря, чтобы жена не узнала, ведь так? Я в чем-то ошибаюсь?
Я живо представил все, что он говорил. А потом увидел себя в огромном концертном зале, на сцене, рояль завален цветами, розы падают к моим ногам, я раскланиваюсь, публика беснуется от восторга, вспыхивают нацеленные на меня камеры репортеров… Неужели все это близко, на расстоянии вытянутой руки?
Судите сами: возможно ли отказаться от столь чарующего видения?..
Я медленно поднял руку и вложил ее в страшную когтистую лапу.
— Вот и славно, — сказал Себ.
Его глаза, где царила ночь и тлел неземной огонь, оказались совсем близко. Я почувствовал, как язычки черного пламени, подобно изворотливым змеям, расползлись по всем моим венам, сосудам, ввинтились в мозг, стали частью моего естества. Огонь этот не грел, но наполнял каждую клеточку моего тела тяжелой энергией. Она не давала радости, но какая-то странная, надменная сила росла в моей груди. Я чувствовал, как дух мой крепчает, набирает незнакомую доселе мощь, как растет во мне презрение к жалким людишкам, которые меня не замечали. Они были глупы, бездарны, а я всесилен; я мог топтать их, давить, теперь мне ничего не стоило отомстить за свое унижение.
Восхитительное сознание собственного превосходства вознесло меня над людьми и обстоятельствами. Мне все было по плечу.
Я выпрямился и уже смотрел на Себа без страха.
— Вот и все, — произнес тот и выпустил мою ладонь. — Видишь, как легко это делается. Теперь ты сможешь покорить мир своей игрой. Только не обольщайся, таланта я тебе не дал, я могу многое, но не все подвластно отверженным. — Он устремил вновь воспламенившийся взгляд в невидимую даль, на лице проступило выражение неукротимого злобного упрямства. — Тиран по-прежнему торжествует. О, как я их всех ненавижу! Но недолго им осталось распоряжаться. Всему приходит конец, вот чего они не учли — великие мудрецы, созидатели. — Он остановил на мне отрешенный, еще горящий ненавистью взгляд, несколько минут разглядывал, потом язвительно расхохотался: — А ты мне нравишься, музыкант. Такие, как ты, вселяют надежду. Ты ведь безбожник и карьерист. Тебя не пугает отсутствие таланта, тебе плевать на истинное искусство. Тебе плевать на истинное. Не опускай глаза, не надо ложной скромности. К тому же, кто сказал, что правы они, а не мы? Гордись собой, мой дерзновенный друг. Успех, власть, независимость, свободная воля должны править в мире. Знай, мы в конце концов победим! Их нудный, хваленый порядок давно себя изжил.
