– Конец? – изумилась явно не привыкшая легко переубеждаться Маша. – Мама, до второй главы после такого начала дойдет только закоренелый садомазохист.
– Я хотел бы сыграть ее сына, – вдруг мечтательно признался Игнат. – Я бы жалел ее и ненавидел.
– За что ненавидел? – живо поинтересовалась Лиза.
– За то, что ради меня, якобы обожаемого сыночка, не бросает пить. Какая же это материнская любовь? И вот я взрослею, мужаю и начинаю прозревать: ей деньги на водку нужны, а не я.
– Погоди, погоди, она многим пожертвовала, чтобы поднять своего мальчика. Алкоголизм – болезнь. Моя героиня хочет остановиться. Но самостоятельно уже не может.
– Болезнь, – мрачно согласился Игнат. – Настаиваешь на том, что она излечивается лекарствами в специализированной клинике. А после выписки оттуда реабилитацию облегчает новая любовь к мужчине. «Старая» любовь к сыну не считается, да? Мне уже давно прабабушка рассказывала. Жили-были пятеро малолетних детей – она средняя, их нежная мать и умеренно пьющий отец. Двадцатые годы, деревня, голод. Мать забеременела шестым, пошла к знахарке избавляться и через две недели умерла от заражения крови. Вдовец год, год, Лиза, напивался каждый день до невменяемости. Без единого выходного увеличивал дозу. Уходил с утра на трясущихся ногах и ночью приползал назад. Чем эти сироты питались, каково им было, прабабушка не описывала. Только крестилась и умывалась слезами. К вечеру, когда становилось невыносимо тоскливо и жутко, они все забирались в… как его… не подвал, а…
– Подпол, – завороженно подсказала Лиза, смакуя забытое, неизвестно как всплывшее в памяти слово.
– Точно, в подпол. И тихонько выли и шепотом причитали по матери. Однажды забыли закрыть крышку. Отец приволокся, заглянул. Несчастные дети чуть от страха внизу не умерли: у него сосуды полопались, и белки глаз были алыми. И еще он сильно качался. Их чудо спасло – упал бы вниз, себе шею свернул и их раздавил. Минуты три он на них смотрел. И тощие, с опухшими лицами, грязные маленькие оборванцы едва дышали. Потом отошел, рухнул в углу на пол и захрапел. Но с того момента до самой своей смерти лет тридцать не выпил ни капли. Пахал с рассвета до полуночи. Женился на какой-то вдове, чтобы за детьми ухаживала. У нее тоже трое ребятишек было. Он и своих и приемных поднял – выучил в училищах, женил, замуж выдал. Вот так.
– Игнат, я же героиню не оправдываю, – искренне смутилась Лиза. Актер сыграл прабабкино воспоминание только голосом и немолодежной манерой речи, а писательнице даже зябко стало от его вдохновения. – У каждого регулярно возникают поводы запить, уйти из действительности, но большинство держится. Я ее просто жалею.
– А я больше не могу-у-у, – призналась Маша. – Вы – два сапога пара. Господи, зачем дети в этот самый подпол залезали?
– Отец лупил, если заставал их плачущими, – объяснил Игнат. – И еще прабабка странно говорила о матери. Понимала – рожать в голод было нельзя, все ходили к знахаркам на аборты, часто умирали. Но, знаете, винила она покойницу за то, что в такое-то время не отказала мужу, забеременела, рискнула и оставила свой выводок сиротствовать.
Его невеста разрыдалась. Жених обнял ее и принялся еле слышно успокаивать. Но где-то в глубине себя был доволен произведенным на женщин впечатлением.
– Двадцатые годы, – задумчиво протянула Лиза. – Почти век прошел. Слушайте, а которая моя героиня в списке с учетом революции семнадцатого? Даже не по себе.
– Мне от другого не по себе, – серьезно откликнулся Игнат. – Впервые с тех пор, как я услышал ту историю, возникла причина ее рассказать. Некому было. И незачем.
– Ну, пожалуйста, не нагнетайте безысходность, – взмолилась Маша. – Почему люди искусства вечно ищут страданий? Банальное плохое настроение раздувают в отчаяние? Вы когда-нибудь радуетесь?
– А то нет, – печально ответила Лиза. – Только скажи, что в страданиях и отчаянии мы были неподражаемы…
– И из нас попрет позитив, – весело заверил Игнат.
– Люди, опомнитесь! – призвала Маша угрожающим голосом, будто давала матери и жениху последний шанс выжить. – Читатель и зритель хочет отвлечься от невезухи и бедности. Он склонен мечтать, а не надеяться, веселиться, а не радоваться, получать удовольствие и не обретать благодать аскезой. Искусство сейчас – плацебо, пустышка, обманка. Но ведь облегчает боль.
Лиза, прекрасно освоившая границы терпения дочери, почувствовала, что пора закругляться.
– Спасибо вам, ребята, – растроганно проворчала она. – Честно, не ожидала, что вас моя писанина заденет. Я еще поразмышляю у себя в комнате. А вы развлекайтесь. Пока, Игнат. Отдельная благодарность за образ твоего сильного прапрадеда.
Она легко выскочила из кресла, в которое, пока читала, незаметно для себя и слушателей забралась с ногами, и оставила жениха с невестой в покое.
Маша искоса поглядывала на Игната, будто впервые увидела. Желание сыграть компьютерного гения, который в студенчестве гребет деньги лопатой, ей нравилось. Но сына сломленной неудачами алкоголички, жертвы собственных амбиций и смены государственного строя? «Это судьба, – думала она. – Вероятно, я люблю не просто маму, а маму-выдумщицу, маму-сочинительницу. И замуж выйду за ей подобного типа. И папочке моему подобного тоже, между прочим. Он, когда эскизы рисует, на этом свете отсутствует. Только мне необходимо специализироваться в психиатрии, терапевт им всем не помощник».
– С чего это ты приуныла? – затормошил ее Игнат. – Еще успеем чаю попить, и я исчезну.
Он уже, как воду с зонта, стряхнул с себя и вид, и настроение, обеспеченное недолгой читкой. А Лиза до последней строчки каждого своего романа будто мокла под дождем и категорически отказывалась идти в дом. «Ага, разница между писателем и актером все же есть, – с облегчением догадалась Маша. – Может, мне еще удастся заняться терапией, а не психиатрией».
И девушка отправилась рассматривать фотографии свадебных нарядов в журналах, чтобы ответить матери на привычный вопрос: «Машенька, выбор за тобой, но скажи хоть ориентировочно, что ты хочешь купить?» Лиза выслушивала дочь, а потом начинала по букве, по словечку навязывать свой вариант. Достичь компромисса никогда не удавалось. Кто-то должен был уступить. Они однажды прикинули, сколько раз отказывались от собственных предложений. Вышло – ничья. Результат обсудили хором. Лиза: «Я полагала, что я сильнее». Маша: «Я думала, что я слабее». И еще долго над собой смеялись.
Лиза, почти невыносимо довольная заинтересованным обсуждением первой главы романа, призванного заговорить боль Веры Вересковой, размышляла в своей комнате за письменным столом, как обещала Игнату и Маше. Ей вспомнилась юность. Они с подружкой в ноябрьскую морось сверху и грязь снизу неслись на какой-то концерт. Достали билеты за месяц и еле его прожили, так хотелось взглянуть… «А, собственно, на кого? – напряглась Лиза, которую память подводила редко. – Надо же, вылетело из головы. Ну и ладно». Спутница Лизы поскользнулась и села точнехонько в середину лужи. Когда Лиза ее вытянула, девчонка разрыдалась в голос и отказалась в таком виде появляться на людях. Молодых, разумеется. Лиза своей шапкой пожертвовала, отчищая ее светлый пуховик. Но тщетно: на попе непристойно темнело большое мокрое пятно. «Так, немедленно прекрати голосить, – сказала Лиза. – Сейчас я плюхнусь в ту же лужу, ты размажешь эту гадость по моему заду моей шапкой, ее все равно выкидывать в ближайшую урну. И мы бежим дальше одинаковые. Идет?» – «Как же, одинаковые! – взвыла подруга. – У тебя пуховик синий, на нем меньше заметно». – «Тогда надевай мой, – осенило будущую сочинительницу. – Мне плевать в чем, лишь бы добраться до своего места». Они прямо на улице поменялись верхней одеждой.
