— Она кто такая, казачка-то ваша? Откуда такие хоромы?
— Муж у нее — князь, — хмыкнул Гофман. — Какого-то очень старинного рода. Увидел в Москве, она пела там в хоре. Влюбился, голову потерял. И женился. Привез сюда с двумя детьми от первых ее браков. Потом они развелись, и она отсудила у него этот дом. Умная баба, пальца в рот не клади! К тому же княгиня.
…Женщина выросла из травы, полной маков. Владимиров догадался, что она лежала в траве и поднялась, как только увидела их, выходящих из машины. У нее было мощное и высокое тело, распущенные светлые волосы доходили до пояса. Скуластое, без всякой косметики, лицо горело румянцем. Глаза были небольшими, быстрыми и очень светлыми. Ресницы — густые и белые, кожа в веснушках. Владимиров протянул руку, но она сперва слегка шутливо поклонилась ему и только потом пожала его руку своей очень сильной, спокойной рукою.
— Спасибо, заехали, — грудным красивым голосом сказала она. — А то я живу здесь, как в клетке.
— Да ты ведь к себе никого не зовешь, — сказал бодро Гофман.
— Кого же мне звать? — удивилась она.
Пошли в дом, который внутри еще больше поразил Владимирова. Полы сверкали как зеркало, на стенах висели гобелены, мебель стояла в чехлах.
— А я борщ сварила, — сказала хозяйка. — Холодненький борщ. Хорошо ведь в жару-то?
Владимиров заметил, что она сбросила сандалии и теперь ходит босая, в длинном сером сарафане, под которым свободно дышит ее высокая грудь, и когда она размашисто шагнула к окну, чтобы спустить жалюзи, под этой легкой серой тканью обрисовалась ее выгнувшаяся спина, красиво вылепленный таз, мощное колено.
— Давно с вами близко живем, — улыбаясь полными губами, сказала она Владимирову. — А только сейчас и увиделись. Я — Зоя Потапова. Зоя фон Корф. Пойдемте к столу. Что здесь разговаривать, правда?
Сели за стол, огромный обеденный стол, за который можно было бы усадить человек пятьдесят гостей. Зоя откинула волосы, чтобы не мешали, и принялась разливать борщ по глубоким белым тарелкам. Владимиров начал чувствовать что-то вроде легкого опьянения, хотя в этот день не притрагивался к спиртному. Ему стало казаться, что комната вокруг него становится больше, и пространство за окном — красные маки, деревья и небо — тоже увеличивается, и сам он как будто бы весь разжимается. Дыханье его стало глубже, свободней, зато голова поплыла, и вдруг захотелось смеяться.
— Хотите укропчику? — спросила его Зоя.
— Укропчику? Да, с удовольствием.
Она пальцами — хотя ложка лежала рядом — захватила с блюдца щепотку ярко-зеленой травы, бросила ему в тарелку, потом положила сметаны.
— Ну, Леня, давай разливай! — скомандовала она и тут же светло улыбнулась Владимирову.
Послушный Гофман разлил ледяную водку по рюмкам.
— За встречу! — сказала Зоя, и они звонко чокнулись.
Разговор за обедом был самым неспешным, спокойным и очень пришелся по сердцу Владимирову: она ни о чем его не расспрашивала, ни разу не заикнулась о том, что он недавно похоронил жену, не интересовалась его «творческими планами», только один раз, когда Гофман обмолвился, что в Москве выходит полное собрание сочинений, она подмигнула Владимирову:
— Так надо же будет отметить! Смотри, Леонид, не скупись!
— Уж будьте спокойны, — ответил ей Гофман с ребяческой важностью.
Перед чаем она спросила у Владимирова, интересно ли ему посмотреть библиотеку. Он кивнул и разволновался, что сейчас нужно будет встать из-за стола и она увидит, какой он неловкий, мешковатый, невзрачный. В полутемной библиотеке на темно-синих простенках между старинными дубовыми шкафами висели тоже, судя по всему, очень старинные овальные миниатюры. И книг было множество.
— А кто же это все прочел? — сказал он наивно.
— Никто не прочел, — засмеялась она. — От деда осталось. Кому ж тут читать? Немецкий-то мой — не ахти. Ребята вот шпарят, уж русский забыли.
— Они сейчас где у тебя? — спросил Гофман.
— Андрюшка в Париже, а Оля в Италии, — вздохнула она. — Спасибо хоть часто звонят. Вот, Юрь Николаич, какие дела: растишь их, растишь, а они — фьють! И все разлетелись. У вас детки есть?
— Есть. Дочка, большая, в Москве, — ответил Владимиров и побледнел.
Она быстро взглянула на него:
— Ну, Бог даст, увидитесь скоро.
Чай пили долго, неторопливо, окна были открыты, отовсюду видны были темные уже деревья, головокружительно пахло цветами, свежеполитой травой, пели горластые птицы, и это напомнило Владимирову Подмосковье, дачу в Загорянке, молодость, напомнило так остро, что захотелось плакать.
— Споешь на прощание, Зайка? — спросил ее Гофман.
И по тому, как заходили его желваки и красные пятна зажглись на щеках, Владимиров понял, что невысокий, плотный, с большой кудрявой головой, рассудительный человек отдал бы сейчас все на свете — и все миллионы отдал бы — за то, чтобы эта женщина, спокойно, будто по лугу, ходившая босиком по чинному немецкому дому с его выцветшими гобеленами, принадлежала ему, Гофману, и целовала его своими полными ненакрашенными губами…
— Спою, — просто ответила она.
Неторопливо поднялась, откинула волосы, достала из буфета деревянные ложки, опять улыбнулась Владимирову:
— Вот весь мой аккомпанемент. Не взыщите.
Они остались за столом, а она отошла к окну, обеими ладонями расправила свой сарафан.
А над Тере-е-еком, —
запела она, так серебристо и мягко выговаривая слова, как их выговаривают только на юге России, —
Ночь высокая,
Звезды кру-у-у-пные, не достать!
По камня-я-ям идут кони-и-и, цокая,
Время верно-о-о-ое помирать!
И глуховато застучала ложками.
Время верно-о-ое, вера крепкая-я!
Помирать ка-а-азаку не зазря-я!
У Владимирова перехватило дыхание. Он смотрел на нее во все глаза и чувствовал какое-то восторженное смирение. Словно бы вся прежняя жизнь его подползала сейчас к мощным коленям этой женщины, прося, чтобы та накормила ее, и тихо виляла хвостом, как собака.
А на-а-ад Тере-е-еком ночь трево-о-ожная,
Свечки-и-и ставя-я-я-ятся всем свя-я-ятым.
Ох, каза-а-ак ли-и-ихой!
Отступать не-е-е положено,
Помирать те-е-ебе молодым!
Помирать тебе возле Тере-е-ека,
Не дожив до по-о-о-оследней звезды!
Где склони-и-ился дуб да над бере-егом
И корнями коснулся во-о-оды!
Всю обратную дорогу ни он, ни Гофман не сказали ни слова. Только когда Владимиров, неловко пожав слегка вспотевшую, небольшую ладонь Гофмана, собрался вылезти из машины, Гофман буркнул негромко:
