Кати проводила меня до комнаты отдыха.
Не зайди она туда следом за мной, ничего бы и не было,
наверное, но она зашла, и полумрак, как это всегда бывает, действовал
подбадривающе, внушая хорошее такое ощущение свободы и вседозволенности, –
поскольку мы взрослые люди, должны трезво смотреть на некоторые вещи, и точно
знаем, чего хотим…
Я обнял ее, и получилось неловко, потому что она стояла ко
мне боком. Она не пошевелилась, я повернул ее лицом к себе и попытался
поцеловать, успел только наклониться к ее лицу, а в следующее мгновение уже
спиной вперед летел на диван, и взорвавшаяся под ложечкой граната разлетелась
на миллион острых крючков, раздиравших живот и перехвативших дыхание.
Она не ушла и не зажгла свет, за это я был ей благодарен. Не
хватало только моей физиономии при ярком свете и чтобы она ее видела.
– Ну зачем же так? – спросил я, когда крючков
поубавилось. Заехала бы по физиономии, как принято в цивилизованных странах.
Что я вам – дверь? Стучит каждый, кто хочет.
– У меня такая реакция, – сообщила она чуточку виновато
и присела рядом.
– Реакция, – пробурчал я. – Что, мне следует
извиняться?
– Да ладно уж.
– Как вы великодушны…
– Обиделся?
– Ерунда. По сравнению с тем, что бывало…
Ну да, взять хотя бы тот сволочной пустырь на окраине
Мадраса. Или пансионат «Олимпия». Или облаву в той чертовой деревеньке. Что ж,
били и хлестче. Но что касается оплеух – я не привык к отпору, честно говоря. Я
не был нахалом, но и к отпору не привык.
– Ты только пойми меня правильно… – сказала она.
– Понял.
– Ничего ты не понял.
– Разве?
– Не понял, – сказала Кати. – Ты не думай, что я
такая уж недотрога или холодная. Я не хочу, чтобы было так, как у нас обычно
бывает – этак мимоходом… Ты не думай, я к тебе хорошо отношусь, но ты ведь не
станешь врать, будто любишь меня, правда?
– Правда, – сказал я.
– Вот видишь. А по-другому я не хочу. Не обижайся. –
Она положила мне руку на плечо, и ее пальцы наткнулись на тот шрам. – Это
откуда?
– Упал с велосипеда.
– Знаю я твои велосипеды… – Она не убирала руку. –
И вообще, то, что ты о себе думаешь, мне не нравится.
– Интересно, что это я о себе думаю? – спросил я уже
благодушно.
– Угадать?
– Валяй.
– Так… Мне кажется, ты давно и кропотливо вылепил свой
образ. Он тебе доставляет удовольствие – мужественный инспектор, делающий
трудное и опасное дело, а бабы – низшая раса, неполноценные создания, и ничего
они толком не понимают.
– Ну-ну, дальше… – Благодушия у меня убыло.
– Ты внушил себе, что ты – бесчувственный, холодный человек,
одержимый своей службой, и боишься себе признаться, что это наносное, маска,
фальшь, что ты обыкновенный человек, а не запрограммированная на выполнение
спецзаданий кукла, в глубине души тебе хочется и…
– Хватит!
– Угадала? – По-моему, она улыбалась.
– А я не люблю, когда меня угадывают.
– Предпочитаешь оставаться загадочным?
– Я к этому привык.
– И не тяготит?
– Иди-ка ты спать.
– Не хочется что-то. – Она меня определенно
поддразнивала. – С тобой так интересно разговаривать… Мне интересно тебя
угадывать.
– А зачем?
– Может, удастся тебя перевоспитать.
Я расхохотался.
– Девочка, – еле выговорил я, – крошка, лапонька,
что это ты несешь? Кто это будет меня перевоспитывать? Это я вас должен
перевоспитывать…
Она отодвинулась, как-то нехорошо напряглась, и я
почувствовал, что задел в ней что-то этими словами, обидел, хотя ничего
обидного сказать не мог. То же самое я говорил им сегодня вечером, и они не
были обижены или задеты…
– Так, – сказала Кати прозрачным звенящим
голосом. – Раскрылся все-таки… Мы недочеловеки, и ты можешь вертеть нами
как хочешь, но никто из нас не смеет учить тебя – высшее существо?
Она не хотела, чтобы я видел ее слезы, рванулась к двери, но
я поймал ее за локоть и прижал к себе. Осторожно погладил по щеке:
– Ну, успокойся. Какой может быть разговор о недочеловеках?
– Отпусти!
– Черта с два, – сказал я. – Я было подумал, что
ты чуть ли не колдунья-телепатка, а ты, оказывается, обыкновенная глупая
девчонка. Плакать и то умеешь. Ты меня не так поняла, честное слово. Видишь ли,
я – взрослый человек с устоявшимися привычками, со сложившимся характером, и не
двадцатилетней девчонке меня перевоспитывать. Знала бы ты, какие люди пытались
меня перевоспитывать – полковники, майоры, даже один генерал, они дьявола могли
перевербовать и заставить работать на бога, а со мной не справились… Так что
извини, но не тебе…
– Ты еще скажи, что я гожусь тебе в дочки.
– Увы, нет. Не такой я старый, да и в нынешней ипостаси ты
меня вполне устраиваешь.
– Ты так уверен, что я…
– Ты в судьбу веришь?
– А ты?
– Черт ее знает, – сказал я. – Иногда верю, иногда
нет.
– Значит, ты считаешь, что мы…
– Ох, ничего я не знаю.
Мы стояли лицом к лицу в полумраке.
– Хочешь, я скажу, чего ты боишься?
– Сам знаю, – сказал я. – Я боюсь в тебя
влюбиться.
– Почему?
– Потому что это многое разрушит во мне, то, во что я давно
привык верить.
– Ты себе нравишься?
– Да, – сказал я сухо.
И тут же подумал: врешь, дружок. Ни от кого в наше время не
требуют полного самоотречения от всего человеческого. Просто-напросто в МСБ
существует группа людей, в открытую бравирующих своим холостячеством,
замкнутостью от всякой лирики, и вы, капитан, к этой группе активно
принадлежите. Если копнуть поглубже, выяснится, что специфика работы, на
которую вы постоянно ссылаетесь как на один из главных аргументов, играет не
такую уж большую роль. Просто-напросто мы – такие люди, которым никто не нужен,
только мы сами. Лучше всего мы чувствуем себя наедине с собой, и невозможно
представить, что другой человек, особенно женщина, окажется нам нужна так же,
как мы нужны себе. Мы в это не верим. Нам и так хорошо. А если окажется, что не
так уж и хорошо, мы стараемся запихнуть эту мысль поглубже в закрома памяти,
похоронить без музыки и навалить сверху каменюку с соответствующей эпитафией,
четко отрицающей погребенное. И мы охотно позволяем встревоженным
единомышленникам бороться за нас, главное – чтобы никто не догадался, что и нам
может быть плохо одним…
