Я оставил себе только принесенный из большого мира служебный
пистолет. Все остальные магазины я расстрелял в воздух, отнес и выбросил в реку
все оружие, какое у меня было, – я не собирался больше стрелять на этой
земле. Полагалось что-то написать, но я не знал ни года ее рождения, ни года
смерти – по меркам большого мира ничего подобного у нее не было. Собрав
пригоршню горячих гильз, я выложил в изголовье холмика короткое слово «КАТИ». И
ничего больше.
Несколько лет назад я провел три месяца в Сальвадоре, в
Баии. По делам службы, под чужим именем, с чужим прошлым. Не скажу, что это
было самое приятное время в моей жизни (эпизод с адвокатской конторой относится
как раз к этому периоду), но кое-какие воспоминания остались. Для нас,
вселенских бродяг, один какой-то день, одно пустяковое с точки зрения
беззаботного туриста воспоминание оказываются ценными и неотвязными.
Ало-голубой закат на набережной Лангелиние, дождливый день у подножия Рюбецаля,
жареная курица на деревянном блюде в кабачке Алвеса на Ладейро-до-Алво. Там, у
Алвеса, мне и рассказывали – у них в Баии верят, что каждый отважный человек
становится после смерти звездой на небе. Новой, еще одной звездой. Главное,
чтобы человек был отважным. Что ж, хочется верить, что сегодня ночью на небе
появится новая звезда, жаль, что мне и в эту ночь не придется увидеть звезд и
узнать, которая из них – ее.
Пришлось силой уводить Пирата от холмика, он сдался не
сразу. Снова под колеса летела дорога, а мне казалось, что машина стоит на
месте, как это было возле Холмов, до которых еще предстояло добраться, чтобы
заставить их поверить в то, чего они не заметили, не увидели.
Мефистофель возник на опустевшем месте Кати внезапно, как и
полагается сказочному черту.
– Вы понимаете, на что замахиваетесь? – говорил
он. – Вы понимаете, как мало значите для хозяев эксперимента? Они вас не
заметят, для них вы – ноль, пустяк, странная точечка в окуляре микроскопа,
соринка, ползущая не в ту сторону, и только. Остановитесь, пока не поздно!
– Идите вы к черту, – сказал я. – Поймите и вы,
что вас – нет. Вы могущественнее всех здешних людей, но они – люди, а вы –
материализовавшийся скепсис, воссозданный с дурацким усердием. Я в вас не верю,
вас нет…
Он стал таять, но его порицающий голос еще долго преследовал
меня, обволакивал логической паутиной отточенных до затертости угроз,
предостережений и призывов к торжеству «здравого смысла»…
Я остановил машину и поднял к глазам бинокль. Фиолетовые
линзы уничтожили расстояние, сжали линию в точку, я увидел возле решетчатой
вышки, возле машины худую высокую фигуру в длиннополой шинели – наверное, он и
не покидал форпоста.
Я отпустил тормоза и помчался вниз, борясь со смертной
тоской, прижимая ладонью кнопку сигнала – мне хотелось, чтобы он увидел меня
издали.
Он вышел к обочине, всматриваясь из-под руки –
автоматический жест, нелепый в мире без солнца. Я остановил машину рядом с ним,
вылез и сел в траву, прижавшись затылком к нагревшемуся борту вездехода.
Смотрел на зеленую равнину, едва заметно выгибавшуюся у горизонта цепочкой
холмов, в голове кружились обрывки самых разных разговоров, всплывали в памяти
лица живых и мертвых, и только сейчас я ощутил, как страшно устал за эти
четверо суток – считанные минуты по часам «Протея». Что ж, теперь можно ни о
чем не думать, кроме того, о чем думать необходимо, – о том, что
наконец-то удалось найти себя настоящего, о том, что по собственной глупости
прошел мимо своей любви, а когда спохватился, было уже поздно. И о том, сколько
еще предстоит сделать.
– Как же вы так… – сказал Ламст, глядя на пустую мою
машину.
– Так тоже бывает, – сказал я. – Мертвые
приказывают нам долго жить, Ламст, а что такое приказ в нашем деле, вы хорошо
знаете. Если приказы нарушают, то только для того, чтобы лучше выполнить…
Небо над нами было голубым, несмотря ни на что.
Нам с ним было не так уж много лет, и мы знали друг о друге,
что можем работать, как черти.
Что-то коснулось моего плеча, и я медленно поднял голову.
Абакан, 1979
Господа альбатросы
– Сплошные герои, верно?
– Они были невообразимо смелые, – сказала Френсис и
судорожно сжала доску стола.
А. Мердок
1
Полковник аэрологии Панарин, славный альбатрос, перевернулся
на левый бок в высокой траве, сорвали отбросил колючий стебелек, неприятно
щекотавший локоть. Лениво перевел взгляд на плакаты, давно пережившие события,
в честь коих были вывешены, плакаты – битые и трепанные ветром, дождем, снегом,
временем, пьяными художествами. Красный кумач выцвел и прохудился, от белых
букв кое-где остались лишь бледные контуры.
«К юбилею Ломоносова проложим дорогу к Ведьминой Гати!»
А за Михаилу свет Васильича давным-давно опорожнили грузовик
вермута, и к Ведьминой Гати летали уже без особой опаски.
«Освоим «Сарычи» в срок!»
Это было водружено в те времена, когда пытливая конструкторская
мысль шагнула вперед, и на подмогу винтовикам пригнали эскадрилью скоростных и
вертких реактивных самолетов «Сарыч». Их давно освоили – настолько, что летали
на них за пивом на «материк», приземлялись прямо возле сельских магазинчиков,
распугивая собак и снося выхлопами плетни.
«Достойно отметим десятилетие руководяще-научной
деятельности тов. Алиханова!»
А меж тем тов. Алиханова давненько турнули за скучное
головотяпство и незнание таблицы умножения, и возглавлял он теперь то ли
прачечную, то ли периферийное общество шиншилловодов-любителей. Но что-то
возглавлял, это точно.
И огромный портрет Президента Всей Науки с его бессмертным
высказыванием касаемо эпохи невыразимо развитой науки тоже потерпел от времени
и заброшенности, так что добрый дедушка Президент, лауреат, кавалер, мыслитель
и гурман, напоминал на означенном плакате то ли монстра из фильма ужасов, то ли
обиженного ребенка, у которого отобрали любимого плюшевого медведика.
Словом, похабень красовалась, а не наглядная агитация,
призванная отразить и мобилизовать. Но навести порядок никак не могли, руки не
доходили – завхоз Балабашкин с точностью гринвичского хронометра ушел в
очередной запой, и до выхода осталась ровно неделя, а там следовала короткая
передышка, и снова уход.
Панарин перевернулся на живот, подпер щеки кулаками и стал
смотреть вниз, на Поселок, град науки аэрологии. Отсюда, сверху, с холма град
выглядел просто великолепно – паутина взлетно-посадочных дорожек, треугольное
здание Главной Диспетчерской, утыканное радарами и стеклянными башенками,
красивые административные корпуса, высоченная статуя Изобретателя Колеса, жилой
городок из двух сотен коттеджей и десятка двенадцатиэтажек (для особо стойких
урбанистов), аккуратные мастерские и здания лабораторий, три ряда огромных
ангаров под рифлеными крышами, разноцветные клумбы и кипарисовые деревья. Одним
словом, равняется трем Люксембургам, Манхэттену и Голштинии минус Монако.
