– Ну что вы, мон колонель, – Шалыган, похоже,
настраивался на долгую беседу. – Разговор-то у нас не о прописных истинах.
Вам не приходило в голову, что нынешняя наука лишена одного очень важного
качества – умения вовремя отступать при необходимости и выбирать новые пути?
Возможно, обладай она таковым качеством, многие остались бы живы, а мир стал бы
чуточку совершеннее. Но вы ломитесь, не разбирая дороги, мон повр анфан, мон
повр колонель… Вы считаете крупным достижением, когда вам удается проложить над
Вундерландом еще один безопасный маршрут. И забываете, скольких для этого
пришлось положить под увенчанные пропеллерами холмики. И скольких пришлось
увезти в психиатричку или антиалкогольные клиники. И сколько их мчалось на
«материк», чтобы никогда больше не вернуться…
– Это тоже прописные истины, – сказал Панарин. –
Только более юные и незахватанные.
– Я к одному веду, – неожиданно мирно потянулся
Шалыган. – В Поселке масса отделов, которые занимаются открытиями, но ни
одного нет, занимавшегося бы закрытием.
– Как при Трофиме с Исааком, что ли?
– Нет, Тим, вы не поняли. Я говорю о создании специальной
научной дисциплины, которой вменялось бы в обязанность экстраполировать,
обобщать, анализировать деятельность всех прочих областей и дисциплин. Обрубать
опасные направления, консервировать преждевременные, предвосхищать появление
новых наук или неожиданное слияние старых. Быть, кроме того, чем-то вроде
«адвоката дьявола», неутомимо бдящей оппозиции.
– Это был бы адский труд – создать такую науку, –
сказал Панарин.
– Но ведь наука всегда была адским трудом. Молчите? То-то.
Пока что все сведено к одному – летать и исследовать, исследовать и летать.
Может быть, смысл жизни не только в этом. Кто знает, наберись вы смелости
завести этого «адвоката дьявола», вдруг да на вашу долю пришлось бы меньше
работы по выметанию из кабин бурой трухи, и меньше бы вы кляли романтику во
всех ее проявлениях, чем вы сейчас и заняты…
– Откуда вы…
Панарин осекся – из-под седых вихров на него смотрели
бездонные глаза бродячего дервиша, в которых можно усмотреть что угодно –
ласку, ненависть, гнев, любовь, презрение – и все же нельзя утверждать, будто
удалось правильно истолковать увиденное.
– Кстати, почему с самого начала исследования Страны Чудес
велись только с самолетов? – спросил Шалыган. – Почему никто и не
пытался вести работы с машин? Верхом на верблюде? Просто пройти пешком,
проплыть по Реке? Кто первый сказал, что земля Вундерланда убивает, если к ней
прикоснуться, и кто это доказал на практике? Вы никогда не задавались этими
вопросами, Тим, верно? Кабина самолета и штурвал для вас так же естественны,
как солнце над головой – потому что ничего другого вы и не знаете. Нет Бога,
кроме аэрологии, и самолеты – пророки ее…
– Вы… Я… – сказал растерянно Панарин.
– Бросьте. – Голос Шалыгана был неожиданно
властным. – Ну да, вы уже готовы задуматься, бежать, драться и открывать
Америки. Только через минуту вы задумаетесь о своей репутации, через две – о
моем сумасшествии, через три – трезво взвесите мои слова и разобьете их с
помощью богатого багажа цитат и теорий, коими вас вооружили и научили
пользоваться. Ни на что вы не решитесь и ни до чего не додумаетесь, пока вас не
прихватит всерьез – вот в чем беда вашего поколения, милый мальчик…
Внезапно Панарин схватил его за правую руку и резко вздернул
рукав ветхого сюртука. Нет. Ничего. Ошибка. Никакой татуировки-альбатроса,
которую носят все пилоты чуть повыше запястья. Все правильно, смятенно и зло
подумал Панарин – чокнутый, и все тут…
Он разжал пальцы и торопливо пошел прочь. Дребезжащий
хохоток ударил ему в лопатки. Притихшие было динамики снова грянули во всю
ивановскую:
Выходили из избы
здоровенные жлобы,
порубили все дубы
на гробы…
Панарин размашисто шагал, отбрасывая носком ботинка редкие
камешки. Клементина стояла на прежнем месте, и лицо у нее было именно такое,
как ему представлялось.
– Бросьте, – сказал он, остановившись. – Не
пытайтесь состроить соответствующее лицо. Вас это задело, понятно, и кинуло в
извечную бабью жалость, но вы ничего не понимаете, потому что никогда не
работали здесь. По этой же причине постарайтесь обойтись без устных
соболезнований – они ничему не помогут и никого не вернут. Пойдемте лучше со
мной, обещаю редкий кадр. Вы ведь никогда не видели остановившегося метронома?
– Как вы можете?
– Могу, – сказал Панарин. – Могу быть циником
именно потому, что завтра это может случиться и со мной, я ведь не из кабинета
командую. Ну, идете?
Клементина заспешила за ним, пытаясь приноровиться к его
походке. Привалившись спиной к штакетнику, под очередным плакатом с
изображением Президента Всей Науки и очередным историческим изречением на земле
сидел вдрызг пьяный Никитич, и на его лице читалось полное довольство жизнью
прошлой, настоящей, будущей и загробной. Над ним нерешительно топтался юный
сержантик-безопасник – новый, сразу видно, не успевший вызубрить все писаные и
неписаные правила.
– Забирайте, чего там, – приостановившись, бросил ему
Панарин. – Он свою норму вылакал. В трезвяк, денька два погоняйте с
метлой, потом ко мне на проработку. Как обычно.
– Служу Науке! – обрадованно рявкнул сержантик, поднял
Никитича, закинул его руку себе на шею и доволок к вытрезвителю. Никитич
покорно волочился за ним, временами называл его Анечкой и пытался лапать, что
сержантик стоически переносил.
Панарин и Клементина вошли в коттедж. Голубой метроном,
украшенный золотым альбатросом, стоял на письменном столе. Его стрелка замерла,
отклонившись вправо.
– Вот, – сказал Панарин. – Та же штука, что у
каждого из нас. Только не спрашивайте, откуда эти штуки взялись – они были
всегда, говорят, есть свой и у Президента. Почему метроном останавливается,
когда умирает его хозяин, мы сами не знаем и никто не знает…
Он огляделся, нашел подходящую спортивную сумку и принялся
методично вытряхивать туда содержимое ящиков письменного стола. Сорвал со стены
и отправил туда же фотографию Карен, разные мелкие безделушки и письма, имевшие
ценность лишь для самого Бонера. Набил сумку доверху, с трудом застегнул. Сел
за стол и, глядя в оклеенную пестрыми обоями стену, негромко сказал самому
себе:
– Как же я ей напишу? Ведь писать-то мне положено…
2
Я злюсь, как идол металлический
среди фарфоровых игрушек…
Н. Гумилев
Слева от стойки был установлен огромный цветной телевизор и
вытянулась шеренга пестро раскрашенных японских игральных автоматов. Автоматы
давно поломали по пьяному делу, а единственный уцелевший перепрограммировали на
крайне интеллектуальную игру «Кто поймает больше шлюх» (с соответствующим
видеорядом). Телевизор, однако, пока держался и сейчас показывал нечто
порнографическое – и местные золо-торукие механики давно собрали из каменных
материалов суперантенну, ловившую и Гонконг, и Лос-Анжелес, да вдобавок
оснастили ее электронной системой защиты, отшвыривавшей разрядом предместкома
Тютюнина, не раз покушавшегося антенну изничтожить.
