спал с Кристиной Профьюмо,
а майор товарищ Пронин
ночью спрятался в трюмо…
– Хватит! – рявкнул Панарин. – Вам же страшно! Вам
очень страшно себя, Варфоломей!
– Ага, – сказал Пастраго. – И тебе тоже.
– Да нет, что угодно, только не страх, я пьян…
– Да ничего ты не пьян, голубчик, – пробормотал
Пастраго, буравя его взглядом, и Панарин ощутил, что в самом деле трезв, как
Тютюнин до грехопадения.
– А кому было страшно, кому нет – историю это не интересует,
равно как всевозможных Несторов и Анонимусов, – сказал Пастраго. – Но
вот кем мы были, дерьмом или чем-то чище – историю, быть может, ой как
заинтересует энное количество лет спустя… Что стоишь? Топай!
Он слабо махнул рукой и рухнул на стол, в тарелки и бокалы.
Зоечка заботливо вытащила у него из-под головы осколки салатницы.
Панарин вышел на улицу, покосился на догорающий остов
машины, поднял воротник куртки и не спеша прошел под моросящим дождиком
полкилометра до коттеджа. Осторожно постучал в стекло зажигалкой.
Клементина сразу же его впустила.
6
Вот и окончен последний полет.
Черные горы. Малиновый лед.
Грустные краски заката.
Больше не резать крылом небеса.
Но не согласны с судьбою глаза —
темная воля крылата…
Л. Замятнин
Утром Панарин обнаружил на доске объявлений два новых
приказа. Первый извещал, что с сегодняшнего дня профессор и доктор гонорис
кауза В.Б. Пастраго назначается главным психологом медсанчасти Поселка. Вторым
объявлялся строгий выговор предместкома Тютюнину – за катание в ночное время и
в нетрезвом виде на казенной корове и распевание при этом романсов
упадочно-нигилистического содержания.
Уже активно действовал Комитет Организации Бракосочетания
КОБРА. Работа нашлась с момента учреждения комитета – на Площади имени
Покорения Антимира объявился вдребезину пьяный Тютюнин с балалайкой, он брел и
орал:
Я в деле, и со мною нож,
и в этот миг меня не трожь…
Его отловили и без лишнего шума запихнули в подвал магазина
«Молоко». Следом туда же угодили Балабашкин, Станчев, трое отгульных механиков
и поднятый с четверенек возле бара гайлендер Брюс. Им поставили ящик вермута,
велели громко не орать и заперли на висячий замок. Появился профессор Пастраго
в хорошо сидящем смокинге, с настоящей хризантемой в петлице. Его обыскали и,
не найдя ничего алкогольного, пропустили на площадь, куда уже стекались
принаряженные и трезвые аборигены. Нетрезвых задерживали и уволакивали к
Тютюнину сотоварищи. КОБРА работала с неумолимой быстротой своей ползучей тезки
– бдительный Леня Шамбор, чей интеллект с похмелья был обострен, ухитрился
разоблачить Колю Крымова, запрятавшего фляжку с коньяком внутрь пышного букета.
– Вот, ведь можете, – сказала Панарину
Клементина. – Можете?
– Ага, – сказал Панарин. – Денек-то мы можем, чего
уж там… Ты что такая ненормально веселая?
– Свадьба же.
Клементина надела голубое кружевное платье, улыбчиво
щурилась и пристукивала каблучками. Над Поселком гонялись за редкими облачками
оранжевые самолеты метеослужбы, выпускали туманные шлейфы йодистого серебра, и
облачка таяли. Динамики с утра без передышки услаждали Поселок Чайковским и
Глиэром. Царило солнечное благолепие, носили цветы и ящики с шампанским.
Объявился вдруг Шалыган – побритый и причесанный, в черной тройке, украшенной
десятком орденских планок, при галстуке Айви Лиг и букетике гвоздик. На него
обалдело оглядывались.
Панарина тронул за рукав главный радист Митрошкин, в
отглаженной форме с золотыми Эдисонами в петлицах:
– Ахнуть хочешь?
– Излагай.
– Тарантул уходит.
– Врешь!
– Через два месяца. По состоянию здоровья, –
авторитетно сказал Митрошкин с уверенностью человека, отвечающего за свои
слова. – Будет новый. Молодой, наших лет, доктор в тридцать, членкор в
тридцать два. На той неделе прибывает пополнение – орава молодняка, из училища
имени Холопа Никишки, как всегда.
– Да-а… – сказал Панарин.
– Чему тут удивляться? – пожал плечами Шалыган. –
Тим, Тарантул – последний мамонт Поселка, последний динозавр тех времен, когда
вначале требовали результатов, а уж потом вскользь интересовались процентом
потерь.
«Интересно, сам-то ты из каких зверей будешь?» – подумал
Панарин, украдкой приглядываясь к Шалыгановым колодкам – был там и полный набор
орденов Галилея, и ленточка исключительно редко вручавшегося (особый вклад и
проявленные при этом) ордена Командора Беринга, и ленточка Звезды Улугбека,
которую Панарин видел впервые в жизни на живом человеке, и ленточки,
принадлежавшие регалиям, о которых Панарин вообще не имел понятия. Чудит
дедушка? Или нет?
– Вот тебе и выход, – сказал Пана-рин Клементине, чтобы
уйти от загадок. – Понаедут молокососы с твердыми моральными устоями,
воссядет тридцатипятилетний членкор, и все уладится.
В динамике заиграл горн, и публика в ожидании выхода
новобрачных стала строиться шпалерами.
– Тим!
Сзади стоял капитан Окаемов, румяный двадцатипятилетний
детинушка, начальник Отдела Безопасности – косая сажень в плечах, серебряные
лары, Боги-охранители, на погонах. Сейчас он выглядел странно – весь какой-то
мятый, взъерошенный.
– Что? – спросил Панарин.
– Пойдемте. Немедленно.
– Что случилось? – встревожилась Клементина. –
Сегодня ведь нет полетов.
– И не будет, не будет… – Окаемов бочком-бочком
отходил, волоча за собой Панарина. – Мы в клинику, человеку там плохо,
начальство просит позвать…
Капитан Окаемов был человек энергичный, неглупый и
совестливый. Энергию ему оказалось некуда приложить – его безопасники несли
скучную службу в качестве вахтеров и ночных сторожей, оцепляли при аварии
посадочные полосы да отволакивали в вытрезвитель подобранных в горизонтальном
положении пилотов. Как человек совестливый, капитан тяготился своей
полуненужностью и малозначимостью, отчего, по достоверным данным, частенько
запирался ночью в цейх гаузе Отдела, долго кушал водку (в бар он ходить
стеснялся – вдруг да обзовет кто дармоедом) и тихонько пел самому себе песни.
Кончал он обычно тем, что находил какой-нибудь дрын и порывался наружу – идти
драться с засевшими в Вундерланде драконами и чудо-юдами. Тогда, из караулки
приходил седой старшина Касторыч, по слухам, помнивший еще легендарного
надворного советника аэрологии Сперантьева, запускавшего некогда над
Вундерландом воздушные шары с наблюдателями, лихими усатыми поручиками лейб-аэростатного
его величества полка имени кесаря Рудольфа, и баллоны с громоздкими ящиками
фотографических камер. Касторыч показывал начальству ядреный кулак с
вытатуированным Коперником и, наплевав на субординацию, осведомлялся: «А в рыло
не хошь, салага»? Окаемов тогда сникал, покорно делал кругом через левое плечо
и засыпал в уголке, а Касторыч укрывал его шинелью, ставил рядом чекушку, банку
с малосольными огурчиками и уходил на цыпочках читать по складам Лукиана и
Крыжановскую-Рочестер, до коих был большой любитель.
