Видимо, Тарантул успел все же подключить какие-то защитные
системы. Взрыв бухнул преждевременно. Панарин пролетел спиной вперед через зал,
ударился об стену и сполз по ней на пол. В коридоре притихли.
Обморок длился не долее нескольких секунд. Панарин провел
ладонью по лицу, смахнул кровь и копоть и с радостью убедился, что глаза в
порядке – просто густой дым заволок зал. В коридоре опомнились, и град ударов
обрушился на дверь.
Панарин добрался до окна, высадил его всей тяжестью тела и
спрыгнул со второго этажа. Упал. Вскочил. Рвущая ветвистая боль в боку скрючила
его, но он страшным усилием выпрямился и заковылял, шатаясь, к зданию дирекции.
Кровь капала на асфальт, в висках ломило, голова кружилась. Может быть, это
была его последняя дорога. Может быть, нет.
Держась за стену, он вышел на площадь. Там поблескивала
шеренга знакомых лимузинов, у головного сгрудилась комиссия в полном прежнем
составе, а чуть подальше стояли у огромного голубого автобуса человек тридцать
– все с чемоданами, все в необмятой летной форме, очень молодые. Все: и
комиссия, и новобранцы аэрологии, – смотрели в сторону летного поля, где
что-то с грохотом рвалось и в вышину плыли дымы.
Держа пистолет в опущенной руке, Панарин давил на спуск,
пока не кончилась обойма. Пули с визгом рикошетили от асфальта и улетали
неизвестно куда. Своего он добился – все, кто был на площади, повернулись к
нему, он увидел недоумевающие, испуганные, удивленные лица, криво улыбнулся и
оттолкнулся ладонью от шершавой бетонной стены.
Стояла мертвая солнечная тишина. Все смотрели на Панарина, а
он, шатаясь, едва удерживая равновесие, брел к ним, перемазанный в крови и
копоти, с застывшей на лице улыбкой и поблескивающим на лацкане прожженной
куртки орденом Бертольда Шварца первой степени, брел и мучительно пытался найти
слова, чтобы рассказать Истину.
Седой краснолицый Тихон что-то повелительно рявкнул, махая
лапищей, и несколько молодых пилотов, нерешительно потоптавшись, бросились к
Панарину. Панарин приободрился, хотя боль ветвилась, вгрызалась, рвала тело, и
что-то стеклянно позвякивало в мозгу. Он был обязан найти нужные слова, иначе
получится, что все делали зря, он был обязан сказать все от себя и от тех, кто
уже ничего никогда не скажет, кто улетел и никогда не вернется назад. Что?
Панарин медленно протянул пронизанную болью руку, чтобы
опереться на плечо молодого пилота, выдохнул сквозь розовую пену на губах:
– Господа альбатросы! Отлетались!
АКАДЕМИЯ НЕВООБРАЗИМО РАЗВИТОЙ НАУКИ СЕКТОР ИЗУЧЕНИЯ СТРАНЫ
ЧУДЕС
Всему летному, научному и инженерно-техническому составу
Поселка
Коллеги! Друзья!
Долгие годы вы с неиссякаемой энергией и яркой храбростью
штурмовали тайны Страны Чудес и добились немалых успехов на тернистом пути
познания в эпоху невообразимо развитой науки. Потери не страшили вас. Трудности
не пугали. Тлетворные веяния не затронули. Ваши мужество, стойкость, летное
мастерство, нравственная и душевная чистота, бескорыстная страсть к познанию,
высокие морально-этические качества, идеологическая зрелость надолго останутся
примером для молодежи, воспитателями которой вы успешно являетесь.
Наука бесконечно вам благодарна и безусловно незамедлительно
впишет ваши имена в свою золотую книгу славы. Позвольте в день юбилея Поселка
поздравить вас с достигнутыми успехами и искренне пожелать новых. Слава Науке!
Президент Всей Науки. Архистратиг Аэрологии, Почетный
Пифагор, Верный Ломоносовец и прочая, и прочая (подпись)
Телеграмма была на бумаге верже, подпись нацарапана
собственноручно, бланк лежал в планшете из кожи редкого животного йесина, а
планшет пристегнут к личному лейб-сьянс-адъютанту Президента. Лощеный, весь в
золотых аксельбантах, золотых Ньютонах, серебряных Декартах, он вылез из
самолета фельдсвязи и, не обращая внимания на близкие пожарища, гордо маршировал
к выходу с летного поля. Аэродромные собаки таращились на него, лениво
побрехивая вслед, и никто еще, в том числе он сам, не знал, что в этот миг
очень далеко отсюда полтора десятка серьезных хвороб одержали наконец верх над
казавшимся изначальным и бессмертным, но тем не менее очень старым и недужным
человеком, Героем Науки и анекдотов, холодеющей рукой сжимавшим своего
плюшевого медведика, украшенного платиновым ошейником с бриллиантами; что
пришла та, что приходит за всеми людьми, как ни спасайся от нее уверениями в
собственном бессмертии, и Президент Всей Науки – умер, умер, умер…
1981
Пересечение пути
Человек бежал быстро и размеренно, расчетливо захватывая
полной грудью порции воздуха и выдыхая одновременно с рывком правой ноги
вперед, один выдох на три рывка – наработанный за годы ритм опытного охотника.
Он не спешил – пятна крови и следы говорили, что олень невозвратно теряет силы
и вскоре рухнет там, впереди, где зелень и буйноцветье саванны сливаются с
Великим Синим Ясным Небом. У этих людей существовало множество слов для
обозначения цвета и состояния неба в разное время суток, разную погоду, даже
разные времена года. Но Великим оно было всегда, оно изначально нависало над
миром, над живым и неживым оно светило мириадами звезд, гневалось молниями и
насылало чудовищ.
Неподалеку, слева меланхолично перетирают зубами траву
пятеро мамонтов. Косматые громады спокойны – они не боятся одиноких охотников.
Человек бежал по саванне поблизости от побережья океана,
который лишь через десять тысяч лет приобретет право именоваться Северным
Ледовитым. Пока что для такого названия просто-напросто нет оснований – льда
нет и в помине, климат мягок, носороги чувствуют себя прекрасно у этих берегов.
Человек тоже. Разумеется, с учетом неизбежных опасностей, подстерегающих на
земле и налетающих с неба.
Разные шарики и подвески костяного ож ерелья постукивают по
выпуклой груди. Рука сжимает легкое удобное копье, мир прост и незатейлив, цель
ясна. Медь, что пойдет на шумерские и вавилонские мечи, покоится глубоко в
недрах земли. На Байконуре и мысе Канаверал ревут саблезубые. На всей планете
нет пока что ни одного металлического предмета своего, земного производства.
Впереди – небольшая роща, островок деревьев посреди саванны,
взгляд не в состоянии пронизать его насквозь, и опытный охотник Вар-Хару резко
забирает влево, заранее отведя копье для возможного удара, – бывает,
смертельно раненый зверь в приступе яростного отчаяния выбирает такие вот
уголки для последнего боя.
Все чувства охотника обострены, он привык к неожиданностям и
оттого даже не вздрагивает, увидев перед собой вместо разъяренного, истекающего
кровью оленя – людей. Не совсем таких, как обычные люди, правда. Двоих.
Он стоит, изготовив копье, левая рука готова выдернуть из-за
пояса метательный нож. Глаза охотника, мастера чтения звериных следов,
различающие десятки оттенков в красках неба, вбирают детали и частности, как
сухой песок впитывает воду.
