Пора собираться. Путь от Вавилона до портового города Тира,
где верный человек устроит их на корабль, не близок. Но время их не
подстегивает. Они даже не представляют, сколько у них времени. Восемьсот с
лишним лет пройдет, прежде чем рухнет величие города Ромула на семи холмах…
Элогий третий
Перипатетики – означает «прогуливающиеся». Занятия со своими
учениками и последователями Великий Аристотель Стагирит предпочитает вести,
степенно прогуливаясь под сенью деревьев Ликейской рощи или на морском берегу.
Новичок не мог об этом не слышать, но с непривычки ему трудно следовать
устоявшемуся ритму прогулки: он то отстает, то опережает Стагирита. Он не может
не замечать усмешек и оттого становится все более неуклюжим. Но Аристотель
словно бы не видит его багровеющего лица, не слышит смешков. Поступь Великого
Учителя плавна, речь ровна, столь же степенны и перипатетики: гармоничная
картина высокоученого общества, подпорченная этим провинциалом, затесавшимся на
свое несчастье. Перипатетики ждут, они все знают наперед и вслушиваются в
журчание баритона Учителя с гурманским наслаждением.
– И наконец, – говорит Аристотель, – помимо чисто
практических доказательств, нельзя забывать того, что Атлантида еще и
просто-напросто выдумана Платоном для проповеди своих глубоко ошибочных
философских и политических взглядов. При всем моем уважении к Платону, я
отрицательно отношусь к его трудам на ниве лженауки. Лженаука вредна и опасна
как раз тем, что растлевает неокрепшие умы. Вот и ты поддался обаянию сказок о
погибшем континенте, не дав себе труда задуматься над тем, для чего это
потребовалось Платону. Посмотрим вокруг, вернись на землю – разве мало насущных
проблем, которыми обязан заниматься ученый? Я был бы рад стать твоим наставником
на пути к подлинной науке, мой Ликей…
– …открыт для любого, пожелавшего рассеять заблуждения
Платона. Я знаю.
Перебивать Учителя не полагается, и шепоток возмущения
проносится над морским берегом, но не похоже, что провинциал смущен. Странное
дело, у него вид человека, получившего подтверждение каким-то своим мыслям, к
ходу беседы не относящимся. Аристотеля это беспокоит. Неужели Атлантида – лишь
предлог? Тогда зачем явился к нему этот человек, где пересекаются их интересы?
– Обычно критики старались щадить Платона, – говорит
провинциал. – Они деликатно замечали, что Платон некритически
воспользовался чужими вымыслами – Солона либо египетских жрецов. Ты первый, кто
обвинил в умышленной лжи самого Платона.
– Я дорожу и Платоном, и правдой, но долг ученого заставляет
меня отдавать предпочтение правде.
– О да, ты служишь лишь правде. Родом ты македонец и никогда
не изъявлял желания получить афинское гражданство. Но ты лучше самих афинян
знаешь, что рассказы о героических деяниях их предков вымышлены Платоном. Что
Платон, прикрываясь легендой об Атлантиде, распространял ложные политические
теории о былых свершениях афинян. И мне крайне любопытно знать, на чем зиждется
твоя уверенность в обладании истиной.
Окружающие выражают свое возмущение откровенным ропотом, но
Аристотель спокоен, он даже улыбается, и голоса стихают.
Наглец сам лезет в ловушку – и Учитель приглашает учеников
этим полюбоваться.
– На чем? – переспрашивает Аристотель. – На том,
дорогой мой, что идеалистические взгляды Платона побеждены самой жизнью, то
есть присоединением афинской республики к империи великого Александра, не
имеющей ничего общего с государством-утопией Платона. Может быть, ты хочешь
меня заверить, что божественный Александр для тебя менее авторитетен, чем
идеалист и лжеученый Платон? Что измышления Платона о республике можно
противопоставить деяниям Александра?
Удар неотразим. Только самоубийца может ответить
утвердительно. Так что оплеванному оппоненту представляется право потихоньку
убраться, не обременяя более своим присутствием ученых мужей, светочей истинной
науки. И чем скорее, тем лучше для него.
А он стоит на прежнем месте. Он словно постарел внезапно,
смотрит жестко, и Аристотелю помимо воли начинают видеться другие лица, другие
имена, вычеркнутые им из жизни и из истории Афин.
– Все правильно. Твоя логика непобедима, с тобой невозможно
спорить, Учитель, – говорит провинци-ал. – Впрочем, меня об этом
предупреждал Крантор. Знаешь, он еще жив, хотя наше захолустье дает ему мало
возможностей для научных занятий по сравнению с великолепными Афинами. Но он
упорен.
– Я знаю, – говорит Аристотель. – Пожалуй, кроме
упорства, у него сейчас и не осталось ничего?
Сзади шелестит вежливо приглушенный смех.
– Пожалуй, – соглашается провинциал. – Ты прав, он
потерял многое из того, чем обладал. Но он и не обзавелся ничем из того, чем не
желал обзаводиться. У него остался он сам, точно такой, каким он хочет себя
видеть. Я рад был познакомиться с тобой, Учитель, и с вами, почтенные перипатетики.
Опора истинной науки. Мне непонятно, правда, почему вы вслед за Учителем
усердно повторяете, что у мухи восемь ног? Ног у мухи шесть, в этом легко
убедиться, возле вас вьется много мух… Но не смею более обременять ученых мужей
своим присутствием.
Дерзкая улыбка озаряет его лицо, и видно, что он все же
молод, очень молод. Потом он уходит прочь от морского берега, все смотрят ему в
спину и явственно слышать шелест медных крыльев страшных птиц стимфалид.
Доподлинно видится, как они летят вслед удаляющемуся путнику, чтобы обрушить на
него ливень острых перьев – уверяют, что там, где водятся стимфалиды, племена,
не владеющие искусством обработки металлов, подбирают перья и используют их,
как наконечники для стрел.
Берег моря покоен и свеж. Перипатетики на разные голоса
выражают возмущение, но Аристотель не вслушивается. Он выше житейской суеты, и
ему совершенно нет необходимости прикидывать кто именно из присутствующих
незамедлительно отправится к блюстителям общественной гармонии и расскажет о
дерзком провинциале, из речей которого можно сделать далеко идущие выводы.
Какая разница, кто? Так произойдет.
Великий Аристотель спокоен – его не может оскорбить выходка
юнца, попавшего, к сожалению, под разлагающее влияние одного из тех, от кого
бесповоротно очистили науку. Главное – создать систему, а система игнорирует и
нахальные выпады недоучек, и само существование разбросанных где-то по окраинам
Ойкумены лжеученых.
Система создана, и Аристотель имеет все основания гордиться
собой. Он – про себя – великодушно прощает тех, кто считает его всего лишь,
ловцом удачи, использовавшим счастливый слу-чай, – то, что его воспитанник
стал полубогом и властителем полумира. «Аристотель утверждает себя в науке,
безжалостно топча соперников, используя власть почитающего его полубога», –
право же, такое обвинение способны придумать только крайне недалекие людишки.
В действительности все сложнее. Аристотель ценит и любит
Александра и уверен, что огромная, все расширяющаяся держава требует, кроме
организованной военной силы, еще и опоры в виде столь же организованной науки,
укрепляющей тылы. Созданием этой опоры Аристотель и занят. По природе он добр,
но, как зодчий возводимого здания, обязан с примерной твердостью устранять все
вредящее ходу строительства. Как это было с республиканскими заблуждениями
Платона, не вяжущимися с империей и величием полубога. Как это было со многими
другими, вроде на миг всплывшего сегодня из тяжелых липких вод забвения
Крантора. Платон был учителем Аристотеля, но интересы империи выше. Глупо и
сравнивать. Возможно, он, Аристотель, был излишне резок, недвусмысленно обвиняя
Платона во лжи и лженаучных теориях, чрезмерно жесток со многими другими.
Наверняка. Но железная идея всемирной империи, титанические деяния полубога не
считаются с интересами людей-пылинок и не позволяют вникать в переживания
каждого отдельно взятого философа. Атлантида Платона, послужившая средством для
распространения ненужных теорий, никогда не встанет из волн. Да и не было ее
никогда. Не до нее. Александр молод, ему многое предстоит сделать, а
следовательно, и Аристотеля ждут нешуточные труды. Как-то он там,
Александр? – приливает к сердцу теплое чувство, и Великий Аристотель
Стагирит, как никогда, преисполнен решимости крепить устои империи, послушную
ее интересам науку, несмотря на любых врагов.
