1880-й – президент Гарфильд застрелен Гито четыре месяца
спустя после инаугурации.
1900-й – президент Мак-Кинли убит Чолгошем спустя семь
месяцев после избрания на второй срок.
1920-й – президент Гардинг умирает при странных
обстоятельствах после двух с половиной лет пребывания на посту.
1940-й – президент Рузвельт умирает через три месяца после
избрания на четвертый срок.
Итак? Джон, как известно присутствующим, вступил на пост в
тысяча девятьсот шестидесятом, в год, делящийся на двадцать…
– Бред собачий, – сказала Джейн.
– Но, парни, – прищурился Хэйвуд, – если наш Джон
оказался великолепным стратегом, почему бы не найтись и второму? Хотите пари?
Кортеж еще в пути.
– Идет, – сказал я. – Пятьдесят монет против
вчерашней «Ньюс».
– Принимаю.
– Ставлю столько же против позавчерашней «Ньюс», –
сказал Хэйвуд. – Мы тебя разорим на две газеты, Джон. Живо включай
телевизор. Кстати, помните историю с «Титаником»? Еще в девятнадцатом веке
какой-то безвестный фантаст предсказал его гибель – за двадцать лет до
катастрофы…
– Но Джон не успел написать роман, – сказал я. – А
я не успел выпустить статью со своей статистикой. Так что в любом случае
репутацию пророков нам не заработать.
Я включил телевизор. Впереди ехал белый «форд» начальника
далласской полиции Кэрри, следом в окружении мотоциклистов скользил длинный
черный «линкольн», на подножках стояли телохранители, и еще несколько машин
ехали следом, блестели белые шлемы эскорта, где-то стрекотал камерой Запрудер –
кортеж тридцать пятого президента Соединенных Штатов Америки, самого молодого
президента за всю историю страны…
Последняя минута, про которую мы еще не знаем, что она –
последняя. Комната на шестом этаже дома в центре Далласа, штат Техас. Я стою возле
телевизора – не успел отойти. Джейн сидит, закинув ногу на ногу – красивые
ноги, загорелые, и на них умильно косится Сирил Хэйвуд. Джон по-прежнему сидит
на подоконнике. Тысяча девятьсот шестьдесят третий год. Двадцать второе ноября,
тринадцать часов двадцать девять минут…
Потом мы услышали крик телекомментатора, и крик Джекки, и
машины кортежа сбились в кучу, словно перепуганные овцы, и Клинт Хилл молотил
кулаками по багажнику, и «линкольн» на бешеной скорости помчался в госпиталь
Святого Варфоломея, в коридоре бегали и что-то кричали. Двигаясь, как заводная
кукла, я поднялся, достал из бумажника пятьдесят долларов и протянул их Джону.
Хэйвуд сделал то же самое. Джон машинально принял банкноты, зачем-то стал их
считать, а Джейн вдруг бросилась к нам и, плача, что есть силы хлестнула по
лицу сначала меня, потом Сирила…
…Я сидел на холодной железной скамейке внутри броневика.
Казалось, никто не заметил моего исчезновения в галлюцинацию номер два –
значит, я никуда не исчезал, это было очередное наваждение, сон в солнечный
день, сначала какой-то дикий город, потом Даллас восьмидесятилетней давности…
Я чертыхнулся про себя и стал исподтишка разглядывать
попутчиков.
Это были крепкие широкоплечие мужики в зелено-пятнистых
комбинезонах, усталые, пропотевшие и хмурые. У них был вид косарей,
возвратившихся со страды, где трудились до ломотной бесчувственности тела. Двое
курили, затягиваясь полной грудью, один прихлебывал что-то из фляги, один
баюкал забинтованную до локтя правую руку, тихонечко постанывая. Остальные
просто сидели. На меня никто не смотрел. В корме были свалены автоматы и
какие-то странные широкогорлые ружья. На поясах у потных и хмурых висели
тяжелые кинжалы, а шею каждого защищал широкий кольчужный ошейник.
– И вообще, это все зря, – сказал, ни на кого не глядя,
мой сосед. Все повернулись к нему. – Нужно делать облаву, а так мы сто лет
проканителимся.
– Ты раньше проживи сто лет.
– Все к черту. Команда к черту, мы сами к черту, и все
остальное. Вот только кого они жрать станут, когда жрать станет некого, я уж не
знаю.
– Друг друга станут. Я слышал, в отделе…
– Пошел и он к черту, этот отдел.
– Но согласись, они что-то делают.
– Они теоретизируют. Анализируют, классифицируют,
систематизируют. Проводят параллели и подыскивают аналогии, подшивают бумаги и
заполняют анкеты. Ламст прав – напряжением ума решить эту проблему невозможно,
ее можно решить только напряжением сил. – Он выплюнул окурок и яростно
затоптал его шипастой подошвой. – Только автоматы. И я понимаю тех, кто ратует
за писаные законы и мобилизацию. Только так…
Они заговорили все разом, спор захватил всех. Кроме меня,
разумеется. Одни превозносили до небес какого-то Ламста, оправдывали и
безоговорочно поддерживали все, что он уже сделал, и все, что еще сделает, кляли
тех, кто связывает ему руки. Другие тоже хвалили Ламста, но гораздо сдержаннее,
считали, что ломать сложившиеся отношения глупо и неразумно – сломать легко, но
будет ли польза? Понемногу я начал понимать, что обе стороны, в сущности, стоят
на одних и тех же позициях, но по-разному смотрят на будущее. Одни желают
немедленно перестроить жизнь на основе жесткой дисциплины, всеобщей воинской
повинности, а их противники доказывают, что это – утопия, невыполнимая мечта.
При этом те и другие последними словами крыли трусливых обжор и зазнавшихся
конформистов, которых неплохо было бы оставить один на один с вурдалаками и
посмотреть, как они станут выкручиваться, гады этакие. Просто ради эксперимента
бросить все и полюбоваться, как они наделают в штаны. В конце концов спор
как-то незаметно перелился в дружное охаивание этих самых приспособленцев и
трусов – их материли изобретательно и витиевато, с большой экспрессией.
Они отвели душу, и разговоры пошли о бытовых пустяках: что у
Бориса дочка все же связалась с этим обормотом, хотя совершенно ясно, что он ее
бросит, обрюхатит и бросит, но поди докажи этим соплячкам, если они, раз
переспав с парнем, мнят себя умудренными жизнью женщинами, сколько их не секи,
да и не всякую-то выпорешь, а если разобраться, мужики, не в порке, собственно,
панацея. Что у Штенгера опять новая, симпатичная такая, и с ней, ясно, будет
как с прежними, со всеми он поступал одинаково, горбатого могила исправит,
черного кобеля не отмоешь добела, и не лучше ли набить ему как следует морду
своими силами, не полагаясь на карающую руку судьбы? Что Батера окончательно
уел ревматизм, а ведь какой стрелок был, один из тех, что начинали на голом
месте, когда ничего толком не знали, выезжали на одном энтузиазме и оттого
несли громадные потери… Что еще один смельчак, а может, просто болван, таскался
к Ревущим Холмам, но ничего вразумительного рассказать не может – стал
чокнутым, как и его предшественники…
Так они судачили, болтали, а я мотал на ус, и никто не
обращал на меня внимания, хотя о моем присутствии помнили – сосед мимоходом
попросил огоньку, другой в середине тирады о сытых бездельниках зацепил меня
намекающим взглядом…
Главное я уловил – они, эти обстрелянные хваткие мужики,
были неким отрядом, активно действовавшим против вурдалаков. Кто возложил на
них эти обязанности, я пока не понял. Сидел себе смирнехонько, покуривал,
посмеивался вместе с другими над непонятными мне остротами, но ни на секунду не
мог забыть о главном – что меня, словно щепку по таежной речке, несет в глубь и
в глубь заколдованного места, а там, снаружи, очень на меня рассчитывают. И
беспокоятся…
