Лужицы слизи медленно тают на асфальте.
Я подхожу к двери и тяну ее на себя. Без усилия. Так надо: без усилия, бездумно и бессмысленно, так и только так.
…скрип петель, изнутри несет сыростью и кошачьей мочой, а под лестницей до сих пор валяется поломанный велосипед, трехколесный, никому не нужный уродец, рядом с глянцевой оберткой мороженого…
Я в подъезде.
Иду мимо велосипеда по лестнице. К себе.
За спиной стараются не шуметь кентавры и Ерпалыч; зря стараются — не шуметь в тишине Последнего Дня… Последних Дней, вплавленных друг в друга намертво, намертво…
Иду.
Ключи нашариваются в кармане сами. Так и должно быть.
Мы внутри.
В квартире.
В моей квартире, в нашей квартире, по которой безмолвным призраком бродит Пашка. Вот он прошел мимо нас на кухню, зачем-то открыл холодильник; потом, мгновенно забыв о холодильнике, бросился в ванную, открыл краны… плещет вода.
На обратном пути Пашка мимолетно останавливается прямо передо мной, тычется в лицо пустым взглядом — и проходит насквозь. Меня охватывает дикая тоска, горько-соленые брызги тают на губах (кровь? слезы? морская вода?..), уши закладывает, приходится сглатывать, что совсем не помогает, а вон Ерпалыч плывет по коридору снулой барракудой, вслед ему течет Папочка, подымая колесами горы ила… Все.
Прошло. Насквозь и дальше.
Пашка в комнате. Ходит кругами, и его чудовищные руки плывут перед грудью, блестящие обрубки, хищные культи, способные рвать и распахивать; а лицо брата моего безмятежно, словно летний простор океана, которого мне никогда не доводилось видеть… «Разве я сторож брату моему?» — интересуется кто-то глубоко внутри меня, и немного погодя отвечает: «Да, сторож».
Комната двоится, троится, накладывается сама на себя: были рябенькие обои, а теперь ромбы, оранжевые и коричневые, компьютер на столе возникает, чтобы сразу пропасть, сменившись кассетным магнитофоном (папа подарил, на день рождения…) — я навожу комнату на резкость, что дается с трудом,
опускаюсь на колени и начинаю пальцами отдирать паркет. Больно.
Фол сзади подает большую стамеску.
Когда пространство в один квадратный локоть расчищено, вонь сырой земли шибает мне в нос. Копаю. Сперва стамеской, а после выгребаю грунт ладонями. Земля забивается под ногти, от нее тянет гнилью, вокруг темно, сыро и пахнет грибами. Я откидываю назад гриву рыжих волос, чтоб не падали на глаза, и продолжаю копать стамеской… нет, мечом, коротким и широким мечом из бронзы, время от времени подравнивая края ямы. Все.
— …под утесом,
Выкопав яму глубокую в локоть один шириной и длиною, Три соверши возлияния мертвым, всех вместе призвав их:
Первое — смесью медвяной, второе — вином благовонным, Третье — водою, и все пересыпав мукою ячменной…
Кажется, я что-то приказываю. Рядом возникает овечья Морда, черные завитки руна смешно топорщатся на крутом лбу, и меч с удовольствием перехватывает дряблое горло. Блеянье сменяется хрипом. Течет кровь, льется в яму пряным ручьем, а чаши с возлияниями, треугольником стоя вокруг, откликаются радостным бульканьем. Вторая морда, собачья, второе горло… вторая кровь. Брызжет в лицо, я слизываю с губ горьковатую влагу (кровь? слезы? морская вода?..), уши закладывает, приходится сглатывать, чувствуя в горле соленый наждак.
Лохматые туши лежат правильно: головами к платяному шкафу, где стоит, жадно принюхиваясь, мой Пашка — сам я в это время смотрю поверх ямы в окно, откуда мне отчетливо слышен плеск океанских волн.
— …к Эребу
Их обрати головою, а сам обратись к Океану —
В жертву теням принеси…
Подымаюсь.
Подхожу к окну.
Смотрю на зеленый простор, разрезаемый косыми плавниками: один побольше, и еще дюжина маленьких.
Все правильно.
Из-за спины пахнет кровью.
Кажется, я снова приказываю. Кентавры и тощий Харон-перевозчик бросаются выполнять приказ. Шкуры плохо обдираются с жертвенных туш, мои спутники с головы до ног изгвазды-ваются в бурой дряни, но ослушаться и не думают. Вскоре языки пламени жадно пожирают штабель паркетин вместе со Златым… вместе с Черным руном.
Все правильно.
Стою с мечом, готовый карать и отгонять. Это для Пашки. Это для моего брата. Вот он идет, вот он припал к яме, встав на четвереньки, припал не ртом, а страшными своими руками… рты распахиваются на концах обрубков, зубастые пасти хлещут кровь, лакают, захлебываясь теплой истомой… Пашка ворчит и через плечо косится на меня. Пустой взгляд согревается, ощупывает, ищет.
— Больно, — шепчет Пашка, в этот момент донельзя походя на Месяца-из-Тумана.
— Больно, — соглашаюсь я, и ответно плещет за окном невозможный океан.
— Алька? — спрашивает Пашка.
Я киваю.
Разве я сторож брату моему?
Сторож.
Пятница, двадцатое февраля
Теория Олд-Шмуэля * Сперва было темно * Вложить душу * Легат пробует Печать
1
— Вы будете смеяться, но я действительно приезжий… и действительно м-магистр м-мифологии. Эту степень я получил в Пражском университете…
— Мы не будем смеяться.
В полуоткрытую дверь видна часть сцены: гостиная, где на диване сидит худощавый человек лет тридцати пяти. Высокий лоб с залысинами, близорукие глаза — ну почему, почему у близоруких, когда они без очков, такой беспомощный взгляд? и почему они так часто стесняются своих очков?! — губы яркие, излишне тонкие, но это его не портит. Да, еще подбородок с ямочкой посередине. В руках человек вертит деревянные четки, и холеные пальцы нервно щелкают бусинами.
По авансцене, шлепая тапочками, бродит Ерпалыч.
Ерпалыч (повторяет задумчиво). Нет, мы не будем смеяться…
Магистр. А зря. Если не смеяться, то впору счесть кого-то из нас п-психически неполноценным. Вот, например, господин в углу, которого моя местная гидесса и хранительница — очаровательная женщина, судя по первому знакомству! — так вот, она звала этого господина к-кентавром. И рассказывала мне о трудностях общения с вышеупомянутыми кентаврами. А я смотрю и вижу перед собой мужчину атлетического телосложения, зачем-то втащившего в комнату свой м-мотоцикл. Единственное, что здесь достойно удивления, так это отсутствие у господина с м-мотоциклом верхней одежды, несмотря на зимний сезон. Теперь скажите мне на милость, кому я должен верить: очаровательной гидессе, теории адаптации Семенова-Зусера или с-своему малость подпорченному зрению?
В просвете мелькает хвост; и еще — медленно вползает рубчатый край колеса. Это Фол. Устраивается поудобнее. Магистр на : диване достает очки из бокового кармана пиджака, водружает их на нос; но взгляд его по-прежнему беспомощен.
