Подкрепляя слова делом, он запер дверь своей комнаты на ключ. Ключ, как всегда проглотил – не потому что питал слабость к цирковым фокусам (вообще-то питал). Просто самые ценные вещи следует хранить под сердцем. Для Франка это была не метафора, а мелкая профессиональная тайна. Одна из множества.
49. Охин-Тенгри
…чтобы подать весть о себе, пишет свое имя на крыле луня, почитавшегося <…> священной птицей.
Накрыв ладонью дверную ручку, обнаруживаю, что можно, оказывается, стать законным владельцем двух противоречащих друг другу воспоминаний.
С одной стороны, я совершенно точно знал, голову мог дать на отсечение, что никогда прежде здесь не был. В то же время я отлично помнил (все ту же многострадальную голову все на ту же неприятную процедуру готов был прозакладывать), как однажды стоял на этом самом крыльце. Только в тот раз (если он вообще существовал, сей гипотетический «тот раз») я почему-то робел, не решался войти, а сейчас если и волновался, то скорее от радости, словно бы домой вернулся.
По большому счету, лишь это ощущение и имело значение, а противоречивые воспоминания – так, пустяк, острая приправа к основному блюду. Пусть будут, если это кому-нибудь нужно. Мне все равно. Я – дома.
И не в том вовсе дело, что я помню расположение комнат или, скажем, знаю заранее, какого цвета будет коврик в коридоре (не помню, не знаю и знать не хочу). Просто мне вовсе не требуются доказательства такого рода. Нет нужды проверять себя, отгадывать загадки, копить улики, заглядывать озабоченно в конец задачника, где опубликован список правильных ответов. Я знаю, что вернулся домой, этого достаточно.
Вхожу. Первое, главное, единственно безошибочное впечатление – запах. Я – обонятельное существо, чуткий зверек. Не сказать, чтобы я так уж хорошо распознавал ароматы; носу моему далеко до хитроумного дегустаторского устройства, о собачьих же талантах и мечтать не приходится. Просто запахи имеют для меня первостепенное значение. Они важнее всех прочих сигналов извне, они – фундамент моих инстинктов, которые превыше логики. Скажем, если бы мне пришлось выбирать, где прятаться от преследователей-убийц, я бы вопреки здравому смыслу предпочел затаиться в ярко освещенной стеклянной кондитерской, среди ароматов выпечки, ванили и шоколада, а не за надежной стальной дверью, охраняющей, к примеру, вход на какой-нибудь фармацевтический склад. «Потому что идиот», – так объясняет этот феномен мой разум, но тело-то отлично знает, что место, благоухающее корицей, кофе и ромом, не допустит батальных сцен с летальным исходом, а вот в ядовитом тумане лекарственных испарений можно окочуриться совершенно самостоятельно, не дожидаясь стороннего вмешательства.
Итак, здесь, в доме, пахло свежеструганным деревом и сладким трубочным табаком, молотым кофе и пихтовым лаком, чуть-чуть сыростью, чуть-чуть чайными розами и еще почему-то малиновыми леденцами. Мой нос утверждал, что это – одна из лучших смесей, какие ему когда-либо доводилось вдыхать. Инстинкты тут же расслабились и с восторженным визгом разбежались по организму: они мгновенно уверовали, что здесь мне ничего не угрожает; более того, если и существует где-нибудь во Вселенной абсолютно безопасное для меня место – то вот же оно!
Разум же, напротив, предпочел оставаться настороже. Для равновесия. Он, разум, предлагал мне постоять на пороге, оглядеться и только потом (а еще лучше – никогда) топать дальше. Насчет «никогда» я с ним, понятно, не мог согласиться, но оглядеться – почему бы и нет?
Оглядываюсь.
В коридоре не горят лампы, но я все же могу различить темные и светлые полосы ковра под ногами, несколько бледных пятен входных дверей по обеим сторонам прохода, геометрическую конструкцию (вешалку?) в углу. Все вроде бы.
Зачем-то поднимаю глаза к потолку и обнаруживаю там ночное звездное небо. Причем близко совсем, метрах в четырех-пяти над собственной макушкой, никак не выше. В то же время не чувствую ни дуновения ветра, ни уличного шума, ни иных каких-нибудь доказательств, что в помещении действительно нет крыши. Напротив, абсолютно очевидно, что я нахожусь в замкнутом, закупоренном пространстве, надежно отгороженном от внешнего мира… Вот именно. Возможно, даже слишком надежно отгороженном. Так мне почему-то кажется.
Впрочем, я почти тут же вспоминаю, что однажды видел уже эти звезды над головой и точно так же удивлялся, недоумевал. Сердился даже.
– Одежаветь можно, – говорю вслух.
Демонстративно пожимаю плечами, словно бы подвожу черту под сумбурным вступлением к настоящему событию. И открываю дверь, ведущую в одну из комнат. Сколько можно топтаться на пороге?
Вхожу. Здесь не так темно, как в коридоре, но и не слишком светло: окна закрыты ставнями. Сквозь щели, правда, пробиваются яркие солнечные лучи. В коридоре было звездное небо, а тут – солнце. Ладно, пусть будет солнце, если так надо. Я сегодня на диво покладистый.
Ароматы кофе, сырости и малиновых леденцов ослабли, зато деревом, лаком и трубкой здесь пахнет куда сильнее, чем прежде. Скорее не комната, а мастерская. Пол устлан некрашеными досками. Большой рабочий стол, на краю столешницы закреплены тиски, на противоположном конце стола аккуратно разложены какие-то столярные инструменты, баночки, кисти. Вдоль стен – стеллажи, на полках – все та же ремесленная утварь, лишь на самом верху – чучело белой совы, единственное украшение интерьера. В углу свалены обрубки древесных стволов, ветки, дощечки и прочая мелочь. Чувствую, что в этом помещении мне нравится. Здесь хорошо и спокойно. Легко на сердце, да и разум, наконец, угомонился. Вопросов больше не имеет, хотя должен бы их накопить, теоретически говоря. Как минимум, сотню.
Подхожу к окну, открываю ставень. И то, и другое – почти машинально, без конкретной цели. Если бы меня спросили: зачем? – ответить было бы нечего.
Сначала вижу кустарник неведомой породы. Красновато-зеленые листья, мелкие лиловые цветочки, похожие на карликовые анютины глазки, – никогда прежде не видел таких растений. Это, впрочем, не вызывает у меня особых подозрений: в ботанике я слаб, да и с памятью в последнее время проблемы. Где уж мне кустарники распознавать, когда я собственную мать, если, конечно, таковая у меня обнаружится, вряд ли узнаю…
Но куст – лишь первая, незначительная странность. Выглянув в окно, я обнаруживаю, что небо над головой выглядит как-то не так. Цвет небесной тверди лазурным не назовешь. Белобрысая, обесцвеченная бесконечность сияет над моей головой. Все бы ничего, но в солнечную погоду небо должно быть голубым. Вот в пасмурный зимний день такая бледность была бы вполне уместна. Но цветущий кустарник, горячий воздух, оранжевый шарик солнца, преодолевший половину положенного пути не то к зениту, не то к горизонту, – все это требует сапфировой синевы, ультрамарина, бирюзы… Впрочем, ладно. Не мне соваться в дела небесные. С земными бы разобраться.
Что касается земных дел, тут тоже все непросто. Вместо зеленого забора, сельских домишек на фоне индустриального пейзажа и металлических гаражей, передо мною открывается изумительной красоты панорама. Вид с холма на густые сады, роскошные виллы под островерхими крышами, блестящую полоску реки, гибкие мосты… А на другом берегу, кажется, раскинулся настоящий город-музей: отсюда я могу разглядеть лишь острые шпили да причудливые башни. «Господи, как же там, наверное, здорово!» – невольно думаю я, впиваясь пальцами в подоконник. Не знаю, с чего я это взял, но в тот момент мне было совершенно ясно: там, в этом городе, мне будет так хорошо, как никогда и нигде еще не было… Наваждение какое-то!
