Я покосился на Коломбину и поймал ее любопытный взгляд. И вправду интересно: играют ли гидравликусы в театре?
Проще всего было солгать. Даже не солгать, а сообщить чистую правду: в профессиональной труппе не состоял и хлеб лицедейством не зарабатывал. Но…
…Но всегда найдется маленький, черненький, дергающий тебя за язык…
Узнав, что я все-таки бывал на сцене, собрание тут же осушило по кубку за собрата и тут же потребовало воспроизвести что-нибудь из моего постоянного репертуара. Это было уже хуже. Хотя бы потому, что моя первая роль — царя Ирода — мне никогда не нравилась, а рассказывать о сыне ягуара не имело смысла, ибо отважный Илочечонк изъяснялся исключительно на гуарани.
Впрочем…
Я встал, подождал, пока стихнет шум, окинул взглядом присутствующих, а затем поглядел вверх. И тут же все исчезло. Вместо грубой деревянной люстры, на которой плавились дешевые сальные свечи, передо мной встала каменистая вершина, и над ней возвышались позолоченные крыши города Куско. Города, который мне предстояло взять.
…Эта роль мне долго не давалась. Я не солдат и никогда не водил армии на приступ. Но как-то я представил, что передо мною — не Куско, давно погибшая столица Детей Солнца, а Сан-Паулу, гнездо проклятых бандерайтов. И все сразу же стало на свои места.
Мы играли эту пьесу всего дважды. В последний раз — совсем недавно, всего полгода назад. Это было как раз перед тем, как отец Мигель уехал в Капауко. Уехал — и не вернулся…
На мне короткий военный плащ, у пояса меч — деревянный, с нефритовыми вкладышами…
Куско! Сияющий город!
Ныне ты враг Ольянтаю!
Видишь, я меч поднимаю,
Будешь ты мною расколот!
Я твое сердце достану,
Брошу орлам на съеденье!
Гибель несу я тирану,
Мстя за свое униженье.
Яркого Солнца столица,
Город богатства и славы!
Знай же: на ложе кровавом
Инкское счастье затмится!
Я медленно поднял руку к ненавистному городу, не грозя, а словно закрываясь от невыносимого блеска золота. Горе вам, Сыновья Солнца! Горе!
Они погибли давно — еще до того, как родился мой отец и отец моего отца. Возле Тринидада до сих пор страшным призраком стоят руины погибшего дворца, заросшие густой колючей травой. Там тоже ягуары — каменные, с навеки застывшим оскалом.
Куско! Ты, мною сожженный,
Небо затмишь голубое!
С ложа страданий с тобою
Сверзнется Инка сраженный.
В жизни я больше не буду
Милости ждать на коленях,
В новых кровавых сраженьях
Славу и трон я добуду!
[7]
Теперь улыбнуться, нет — оскалиться, левая рука еле заметно дергается, пытаясь сжаться в кулак… Все!
* * *
Кажется, оценили. Во всяком случае, хлопали, как мне почудилось, не только из вежливости. Я поглядел на Коломбину — девушка не улыбалась, губы сжались, глаза смотрели холодно и неулыбчиво, словно Коломбина готовилась мне подыграть. Я вдруг представил ее в роли Коси-Койлор, невесты того, кто мстил надменным инкам. А что? Жаль, мне этого не увидеть. В Италии не ставят «Апу Ольянтай».
Следующий тост — за погибель города Куско, предложенный неутомимой Клименой, я пропустил, даже не став смачивать губы в бокале. Я вдруг понял, что зашел слишком далеко. Я начал вспоминать…
Нельзя!
Никак нельзя! Илочечонк для того и покинул стаю, покинул Прохладный Лес…
— Синьор Неулыбчивый!
Я обернулся. Коломбина обвела взглядом окончательно разошедшуюся компанию, неуверенно поджала губы.
— Если хотите… мы можем погулять. К тому же я должна отдать вам деньги…
От бочонка осталась едва ли треть, на гитаре оборвали струну, Кардинал уже успел рухнуть с лавки. Погулять? Почему бы и нет?
— Им уже не до вас, — усмехнулась она. — После третьего кубка… Мужчины, что с них взять?
Спорить я не стал, хотя за столом присутствовали и женщины: уже замеченная мною Климена, старуха в съехавшем на ухо парике, худая девушка с крашенными в рыжий цвет волосами и, конечно, сама синьорина капокомико. Но крашеная (как я понял, Серветта) была слишком занята Испанцем, а Дуэнья (кем же еще быть старухе?) осушала уже не третий кубок, а как минимум пятый. Климена, явно отчаявшись привлечь мое внимание, повисла на шее у худого как жердь парня, если не ошибаюсь, Пульчинелле. Одна Коломбина держалась молодцом. Интересно, она в самом деле трезвенница или только ради подобного случая?
Ну что ж, пока честная компания веселыми ногами скакаша и плясаша…
— Погуляем, — согласился я. — Кажется, сегодня не так и холодно.
— Меня зовут Адам, — сообщил я, глубоко вдыхая влажный сырой воздух. Тибр был совсем рядом, но темнота, затопившая набережную, не позволяла увидеть желтую рябь на его неспокойной воде.
— А меня — Франческа. — Девушка зябко передернула плечами, поправила скрывавшую волосы накидку. — Имя как у герцогини, хотя и отец, и мама — актеры, а дядя держит винную лавку в Вероне, если до сих пор жив, конечно. От отца я и унаследовала труппу… А вас, очевидно, следует называть отец Адам?
Ну вот, стоило zukerkompf на голову напяливать!
— Давно догадались?
Она пожала плечами — легко, словно отгоняя прочь непрошеную зимнюю муху.
— Вы перекрестились на распятие, что висело у входа…
— Как священник? — понял я, запоздало ругая себя за неосторожность. Сейчас это неопасно, но как-нибудь такая небрежность может обойтись очень дорого.
— Да, как священник. Потом все накинулись на вино, а вы вначале прочитали молитву, а потом осенили крестом нашу недостойную компанию.
— Привычка, синьорина Франческа, — усмехнулся я. — Елей не отскоблишь.
Она остановилась, удивленно повернула голову.
— Странно, отец Адам! Вы впервые смеетесь. И над чем? Кстати, не стоит называть меня столь торжественно. Простой актрисе вполне хватит имени.
Слова о «простой актрисе» прозвучали явным вызовом.
— Согласен, если не будете именовать меня «отцом». Я служил мессу всего два раза в жизни, причем первый раз, как и водится, после рукоположения.
