Ручей был рядом, маленький, но чистый. А мылом я запасся еще в Истанбуле. Мыло — лучшее, что есть у турок, если не считать артиллерии.
Перед принятием обетов, как и велит Устав, каждый будущий брат обязан неделю нищенствовать и питаться подаяниями. Мне не пришлось — сразу же отправили в Гуаиру. Я, помнится, даже обиделся…
Откуда у панны зацной столько вещей? А рубашку уже не отстираешь — кровь намертво въелась. Черт, хоть бы наш осел не напутал с мазями! Ведь до мяса разорвали!
Вода плещется, мыло пенится…
Зря! Все это — зря! Я ничего нового не открою, никого не спасу, даже не накажу злодеев. Надо добраться до Черкас, а лучше до Чигирина, отправить всех в разные стороны, а самому — назад! И черную книгу смотреть нечего, пусть себе скучает Ключик!
— Гуаира, чем вы заняты?
— Догадайтесь, шевалье!
Коломбина не станет ради меня ехать в Киев. А если и поедет — что за беда! Зачем нам встречаться? Разве что за гитару спасибо сказать!
— Я понял, друг мой! Поистине это поступок истинного рыцаря — не погнушаться… Н-да, не погнушаться тем, чем вы заняты. Кажется, в легендах о короле Артуре…
— А вы присоединяйтесь!
— А-а… А как?
И вообще, то, что здесь происходит, не так и серьезно. Крысиная возня! Мало ли было бунтов, мало ли резали и убивали! Гуаира! Вот что важно! Я не смогу вернуться, но можно помочь нашему делу и в Риме, и в Париже, и в Амстердаме. Здесь — мертвые хоронят своих мертвецов. Там — заря Грядущего…
Значит, решено? Я уже все сделал? По домам?
— Дорогой друг! Гложет меня подозрение, что сей предмет необходимо… э-э-э… отжать… выжать… выкрутить.
— Правда, шевалье? Меня тоже.
Вот и все! Измученная синеглазая девушка не будет плакать, сьера Гарсиласио отправят в башню Ноли, брат Азиний разыщет под Каневом столпника, просидевшего сиднем сто двадцать лет…
* * *
— Знаете, дорогой дю Бартас, все забываю вам сказать. В Риме, перед отъездом, я купил индульгенцию — на нас двоих. Она позволяет вернуться, как только мы увидим воды Борисфена.
— Но как же Киев? Эта, как ее… Лавра? Мы же с вами давали слово!
Больше всего хочется извиниться. За все — за подлую выдумку с дуэлью, за тюремные решетки, за «паломничество». Может, и простит — ведь мы с ним друзья!
— Индульгенция, шевалье! Ее продают по благословению Его Святейшества. Можете считать, что он лично вам разрешил.
— Но… Выходит, мы струсили? Паломничество — это же обет! Кто не выполнит Божий обет — тот трус!
Лучше бы он меня ударил!
Все верно!..
«Каждый, кто не следует Христу, — презренный трус», — так сказал Святой Игнатий. Я забыл. Нет, не забыл — помнил, потому и убеждал сам себя, потому и валялся в теньке, не желая открывать глаз!
Презренный трус!
Правильно!
Илочечонк, сын ягуара, слишком долго жил в людской стае. Он заразился худшей болезнью — постыдным страхом за собственную жизнь.
Да, я начал забывать Гуаиру. Иначе бы не пускался в философствование, глядя на поднесенную мне чашу. Какая разница, что в ней? Она — моя!
— Седлаем коней, шевалье!
— Но… Да, конечно! Признаться, я уже начал волноваться. Однако же ваша индульгенция…
— Считайте, что я ее порвал!
В степном океане много дорог. Много — и ни одной. Ты сам прокладываешь себе путь через зеленые волны.
На север? На запад? На юг?
Мы могли свернуть на северо-запад, на Чигорин или Черкасы. Так ближе к Киеву.
Могли направиться еще западнее, прямо на Умань и Ладыжин. Это путь на Краков.
Я приказал ехать точно на запад. Слева — днепровские плавни, впереди — река Томаковка и Красный лиман, за ними — Микитин Рог.
Степные корсары первыми нанесли нам визит. Я решил быть вежливым — и самому завернуть к ним в гости. Микитин Рог, речка Пидпильна, густые плавни вокруг…
Сичь — казацкий Порт-Ройял.
* * *
Проклятый зной!.. Ругаясь по привычке, Взметая башмаками пыль дорог, Идем, идем… Ни выстрела, ни стычки. Я б отдал пять пистолей за глоток!
Шевалье декламировал, не слезая с седла. Теперь ему не требовалось каждый раз доставать томик без обложки. Кажется, он умудрился выучить сонеты наизусть.
Торчат ограды выжженных селений — Картина, надоевшая давно. Кто написал здесь: «Шатильон — изменник?» Давай исправим: «Генрих Гиз — …дурак!»
Хоть бы колодец! Чертова жара…
Сюда б Ронсара: сочинил бы оду —
Не про божественный нектар, про воду!
А мне сейчас, клянусь, не до пера:
Пишу пока свинцом. Чернила — порох.
Да временами — мелом на заборах!
Дю Бартас величественно махнул рукой и обернулся, явно ожидая одобрения. Увы, лишь я поспешил воскликнуть: «Браво!» Сьер римский доктор ехал чуть в стороне, делая вид, что ничего не слышит, брат Азиний… Да что с него взять? А панна Ружинска…
— Гей, Адамка, то не вирши ли рецитуе пан мечник?
Неужели догадалась?
— Так, панна зацная. Моцный и пышный пан дю Бартас рецитуе вирш про гугенотскую ребелию в Королевстве Французском. Той пиита ребелиант архикнязя Гиза сугубо лает та скаржится на декохт, то есть неимение, воды…
Фу! На каком это я языке?
Ответом был удивленный взгляд. Плечи под казацким жупаном (опять-таки из числа наших трофеев) недоуменно дернулись.
— То неужели пан зацный дю Бартас ересь гугенотскую гратулюе? Лучше спроси, Адамка, пана мечника про то, куда мы едем?
— К Микитиному Рогу, панна ясная.
— Я сказала — спроси!
В ее голосе — знакомый гнев, в синих глазах — огонь. Хороша! Я вдруг представил себе панну ясную под венцом, а после — на ложе супружеском…
…И впервые возрадовался, вспомнив, что на мне — чин ангельский.
— Дорогой шевалье! А не скажете ли вы синьоре Ружинской, куда движется наша маленькая армия? Бедняга моргнул — раз, еще раз…
— Но, дорогой Гуаира! Да ко всем чертям с ангелами, да кровь Христова и крест лурдский животворящий! Пресвятой Богородицы гроб да всем воинствам небесным аминь — откуда мне знать-то?
Я постарался перевести слово в слово.
