…Кроме брата Алессо. Бывалый казак пощадил друга, помог бежать.
А может, Полегини не столь и наивен? Бог весть какие сребреники мог предложить ему capitano Хмельницкий! В одном из докладов Джеронимо Сфорца вскользь упомянул о своей «размолвке» с братом Паоло.
Из Общества трудно уйти. Тысячи невидимых нитей держат каждого из нас, сплетаясь гордиевым узлом. Трудно — но все же возможно.
Брахман разрубил гордиев узел.
* * *
— Дорогой де Гуаира! А не сыграете ли вы нам? Здесь, под навесом, сухо.
— О чем вы, шевалье? Впрочем… Прикажите принести гитару!
— Ага!
Теплое сухое дерево под руками… Что играть? А, все равно, пальцы сами найдут дорогу среди струн!
Там, на берегах Парагвая, музыка всегда была с нами. И не только потому, что кадувеи и маскира не трогали тех, кто играл на флейте или лютне.
Наша музыка несла мир, несла слово Божье. Мог ли я тогда подумать, что в далекой Индии брат Паоло Брахман тоже примеряется к дудочке!
Не Божья работа!
Не Божья!
Ох, как вы правы, Ваше Высокопреосвященство!
Правы?
Но ведь брат Паоло выполнял приказ! И брат Сфорца тоже выполнял волю Конгрегации, волю Общества Иисусова! Мы все — солдаты Христовы, и тот, кто не следует Ему, — презренный трус!
Полегини струсил — и стал предателем, мерзким предателем и убийцей! Но ведь то, что готовил Джеронимо Сфорца, — хуже чумы! Брат Паоло спас тысячи, может быть, десятки тысяч!..
Трус? Предатель?
Герой?
Разве взбунтовавшийся топор может быть героем? А я? Кто я? Я, всегда выполнявший приказы?
— Что это было, друг мой? Ma foi! Я никогда не слышал, чтобы вы так играли!
— Не помню, шевалье. Не помню…
— Но как же так?
* * *
К полуночи ливень стих, лишь редкие капли продолжали метко и точно бить в переполненные водой навесы и пологи шатров. Табор наконец умолк. Все, что могло случиться в этот страшный день, уже случилось.
Издалека, от королевского лагеря, сквозь волглую мглу ветер принес обрывки знакомого песнопения. «Те Deum lau datum». Там славили Бога.
И вновь черное покрывало сна разлетелось в клочья, в глаза ударила яркая синева зимнего неба, и лик Бирюзовой Девы Каакупской глядел на меня сурово, без сожаления, без милости.
Руки черпали песок, скрюченные пальцы цеплялись за уходящий из-под ног склон. Тщетно, тщетно! Исчезло небо, навсегда сгинул Ее лик, сменившись серым холодным сумраком.
Надежды нет! Я падал, скользил, снова падал, и подо мной разверзлась бездна.
Я знал, что там, внизу. Круг первый, второй, пятый, огненные мечети Дита, сырой огонь Злых Щелей…
…Ниже, ниже, ниже. Без остановки, без задержки. И вот подо мной необъятное ледяное поле. Джудекка, обитель предателей.
Круг девятый.
* * *
Я уже был здесь, и мне почему-то не страшно. Страх остался позади, там, на поляне, возле дерева кебрачо, возле окровавленного тела отца Мигеля Пинто, провинциала Гуаиры, строителя Города Солнца. Моего отца…
Да, мне уже не страшно. Пусть лед, пусть вечный холод, вечная мука. Я заслужил! И если была бы пытка горше этой…
…Хохот за левым ухом. Рука Черного Херувима хватает за волосы, тянет вниз, вниз, вниз…
И тут вернулся страх. Значит, есть мука еще страшнее? Что там? Пасть Люцифера? Его мерзкие клыки, рвущие обреченную душу на части?
…Вниз, вниз, вниз…
Ледяное поле обдает холодом, превращая меня в снежинку, в осколок разбитой сосульки, в ничто, в серое пятнышко…
Куда же мы? Куда?
Хохот — страшный, торжествующий…
Вниз, вниз, вниз…
Перед глазами — темный лед, но странно, холод отступает, кровь снова пульсирует в венах, звенит в висках. Куда же мы? Рука Черного Херувима мертво вцепилась в волосы, в мои волосы, никогда не знавшие тонзуры. Я не священник, я — лжесвященник, лжеклирик, лжебрат. Мне нет пощады, нет прощения…
…Но где мы?
Вместо ледяной пропасти — яркий, невыносимо прекрасный блеск звезд. Южный Крест нависает над головой, под ногами — белое теплое свечение…
— А ты не думал, что находится ПОД Джудеккой?
Голос Черного Херувима звучит странно. Я оборачиваюсь…
Вместо страшной личины — знакомое, виденное много раз лицо. Только раньше оно было каменным или бронзовым, оно смотрело на меня с пожелтевших страниц. Теперь же…
— Под Джудеккой, брат Адам, находится Рай! Святой Игнатий смеется, ему весело, он щурится, качает головой:
— Нельзя быть маловером, сын мой! Ты что, думал, я отпущу тебя в Ад? Смотри!
Рука указывает вперед, туда, где за черным провалом клубится серебристое облако. Провал широк, но через него переброшена нить, тоже серебристая, тонкая, словно гитарная струна.
— Все, что тобой сделано, сделано по приказу Общества. По моему приказу, сын мой! Иди!
Его голос гремит, хриплый голос, привыкший командовать сотнями латников. Надо идти! Дон Инниго Лопес де Рекальде де Лойола не привык к ослушанию…
— Нет…
Я сам не понимаю, как шевельнулись мои губы.
— Нет! Я грешен, отче! Грешен!..
Он уже не смеется. На бледном лице — брезгливая гримаса.
— Кто ты такой, чтобы судить? Ты труп в моих руках, ты топор дровосека! Или ты не знаешь, что сын Общества обязан выполнить любой приказ — даже заложить свою душу Дьяволу?
Я холодею. О таком не говорят вслух, но каждый из нас ведает, что ради Общества можно все. И мы делаем все!
Делаем — и побеждаем!
— Ступай в свой Рай! Ты ведь знаешь: когда праведник восходит к Престолу Божьему, Небеса ликуют!..
Под ногами — черный провал и тонкая нить. Гитарная струна, ведущая в Эдем. Мое место там…
Небеса ликуют… Не беса ли куют?
Беса? Еще одного Черного Херувима?
— Чего ты ждешь? — Хриплый голос бьет в уши, звоном отдается в висках. — Иди! Или ты не знаешь, что выполнить приказ — твой долг? Разве отец Мигель Пинто не вел переговоры с голландцами, врагами нашей Церкви? И разве ты не должен был доложить об этом?
Я закрываю глаза. Должен… Доложить, дождаться ответа, исполнить повеление Конгрегации. Я помнил о долге…
