— Надо уходить! — начал я, но пикардиец покачал головой.
— Сейчас налетит кавалерия. Вы же видите, сколько народу!
Я оглянулся. Черная топь исчезла, превратившись в огромный майдан, заполненный людьми. Но все новые толпы спешили к болоту, спотыкались, падали, снова вставали…
— Возьмите!
В моих руках оказалась знакомая книга без обложки.
— Это, друг мой, залог моего скорого возвращения. А сейчас — спешите! Эти вилланы без вас разбегутся, как бараны без пастуха! Mon Dieu! Да идите же! А если что, синьорине Ружинской… кланяйтесь!
Если? Если — что? Я покачал головой, хотел возразить.
— Ти с ти! — Рука в легкой перчатке тонкой кожи взметнулась, ткнулась в грудь стоявших рядом парней. — Синьора взять! Синьора, э-э-э, волочьить а-ля сукин кот! Бистро! Алле!
Меня схватили за локти, потащили назад, к переправе. Я дернулся, попытался вырваться. Парни не отпускали, держали крепко.
— Идти надо, пан зацный! Идти! Пан пулковник Бартасенко велели!
Возле поваленного, истоптанного камыша я оглянулся. Солнце сверкало на стальной каске. Синьор Огюстен дю Бартас стоял во весь рост, не прячась, не сгибаясь. В воздухе блеснула шпага.
— Держать! Держать, миз анфан, чьерт вас всех разбирай! А ну, пьесня! Пьесня!
Меня вновь потащили вперед. Глухо плеснула вода, ноги ушли вниз, в бездонную пучину, но тут же нащупали что-то твердое, ровное. «…Простираю к Тебе руки мои; душа моя к Тебе — как жаждущая земля…»
— Пьесня! — донеслось сзади. — Ну вы, ли мутон, ли ваш, ли кошон! Пьесня!
Что это? Неужели?
Бурбон, Марсель увидя,
Своим воякам рек:
О, Боже, кто к нам выйдет,
Лишь ступим за порог?
То ли показалось, то ли действительно знакомый куплет пели хором?
Я стиснул в руке томик без обложки. Он вернется! Шевалье обязательно вернется, ведь он обещал!
…Я выбрал хорошую шпагу. Шпагу, способную защитить мне спину. Но мне внезапно захотелось проклясть тот день, когда мне вздумалось напоить похмельного пикардийца терпким мате…
— То идти надо, пане зацный! Да, надо идти…
* * *
Брата Азиния я нагнал на огромной поляне, окруженной со всех сторон камышом. Остров посреди топи, круглый, словно тарелка. Он кишел людьми — мокрыми, грязными. Живыми…
— Монсеньор! Ваша лютня! Она не намокла, я старался держать ее повыше!
В его глазах светилась гордость. Еще бы! Спас «лютню» самого мессера де Гуаиры, коадъюктора и исповедника четырех обетов!
— Это гитара, брат Азиний, — вздохнул я. — Давайте, дальше сам понесу!
— Монсеньор! — Прыщавый нос обиженно дернулся. — Разве монсеньор мне не доверяет? О Господи!
— Спасибо, синьор… монсеньор Адам! А не подскажете ли вы, куда нам теперь идти должно? Ибо поистине неведомы мне сии чащобы! Слыхал я, что лучше всего двигаться на север, но где искать этот север?
Посмеяться?
Я поглядел на солнце и молча ткнул пальцем в сторону старых раскидистых ив на краю поляны. Попик заулыбался, закивал.
— Спасибо, монсеньор, спасибо! А вы знаете, монсеньор, у меня радость! Некий юный отрок…
Я застонал.
— …поведал мне со слов одного дворянина из лагеря королевского, что попал в плен третьего дня, будто над тем лагерем видели диво. Предстал в небесах Его Милость Король в сонме ангелов, а тако же некая женщина, что покровом своим весь оный табор накрыла.
Короткий грязный палец величественно вознесся ввысь.
— И сие, монсеньор Гуаира, примета верная, что пребывает в этих местах некий великий праведник, чьими молитвами и творилось виденное…
Тут уж я не смог удержаться — улыбнулся.
Земля была холодной и сырой, но я ничего не чувствовал, даже боли. Ягуару не привыкать. Упал, поднялся, вновь бросился на врага.
Кто теперь враг? Кто друг? И где они?
Враг лежит посреди разгромленного табора с пулей под сердцем. Друг… Прошел уже час, издалека все еще доносится пальба, но никто из отряда шевалье не вернулся. Многие уже потянулись на север, через старую гать, ведущую, как объяснили мне, прямиком к дороге на Дубно.
Мистерия кончилась, и надо было что-то решать. Меня ждали в королевском лагере, очень ждали, мое место сейчас там. И не только потому, что я должен поговорить с нунцием. Это не так и важно, важно скорее добраться до Рима…
Кровь смыла яд. Слова проклятого предателя Полегини вспоминались теперь с брезгливой усмешкой. И этот негодяй думал, что я изменю Обществу? Общество Иисуса Сладчайшего — не только Инголи и покойный Сфорца. Это такие, как отец Мигель, как мои друзья с берегов Парагвая. Это — Гуаира.
Это и есть главное. А с такими, как Сфорца и Полегини, мы разберемся!
Я разберусь.
И если надо будет взять кого-нибудь за горло в самой Конгрегации… ну что ж!
Рука сжалась в кулак. Кое-кто пожалеет, что Илочечонк покинул Прохладный Лес! Здорово пожалеет!
Но это — потом, а сейчас надо сидеть на холодной земле, прислушиваться к далекой канонаде и ждать, ждать, ждать…
Выстрела я не услышал. Лишь когда вокруг закричали, сорвались с места, бросились к краю поляны, к зеленым ивам…
— Ксендза! Ксендза нашего убили! Ляхи ксендза убили! Вскочил, бросился вслед за толпой, не веря, надеясь на ошибку, на нелепое совпадение, на чудо.
* * *
Глаза брата Азиния были спокойны. На губах все еще оставался след от улыбки.
Гитара в темном чехле лежала рядом.
Я пощупал пульс, прикоснулся к окровавленной груди.
Стал на колени.
Губы зашептали отходную…
И только когда все нужные слова были сказаны, я почувствовал, что задыхаюсь. Слова рвали рот, бессильные, горькие:
— За что?! Его-то за что?
Я поднял лицо к горячему июльскому небу и заорал, не слыша себя, не понимая, что кричу на гуарани:
— Его нельзя было убивать! Нельзя! Что он вам сделал, сволочи? Что он вам сделал? Что он вам сделал?
— Пане! Пане зацный!
Чья-то рука осторожно коснулась плеча. Коснулась, отдернулась.
— Вот он, убивец, пане! Поймали! Повесить чи в болоте потопить?
