На серебряный рукав хламиды садится шмель. Серебряный демон отгоняет его посохом.
— Все-таки, — говорит он, — ужасная у меня манера — рассказывать с самого начала, по порядку. Я, наверное, поэтому, роман никак не могу дописать, уже пятьсот страниц, прикинь, правда, четырнадцатым кеглем, но все равно до фига, а к сути только-только начат подбираться, какой-то Томас Манн, прости меня боже… Я же совсем не о том собирался говорить, но, хоть убей, кажется, если я не расскажу про Бялобжеги, и про мамины розы, и про театральный, и как мы с Ежи приехали в Краков на рассвете, шли по Миколайской и я впервые увидел башни Мариацкого костела, окутанные утренним туманом, это уже будет не моя история, а какая-то куцая байка о чужой жизни. А я так не могу.
Я сочувственно киваю, серебряный демон прикуривает новую сигарету и продолжает:
— Мы как увидели эти башни в тумане, так и шли к ним и вышли на площадь Рынок. Я охренел, когда увидел, какая она огромная. У нас в Варшаве Старый Рынок крошечный совсем, и Замковая площадь ненамного больше. А тут! А еще рано утром, когда она совсем пустая — ну, вообще. Слов нет. И знаешь, так меня проняло, что я стал под Мариацким костелом и говорю вслух, как последний деревенский дурак: «Матерь Божья, ты уж помоги нам, пожалуйста, а то так жрать хочется, что переночевать негде» — и сам смеюсь, и чувствую, что Дева Мария тоже смеется где-то там у себя на небесах, хоть и старая шутка, а с Ней, наверное, мало кто шутит, а может, вообще я первый. И Ежи ржет, говорит: «Да ты у нас добрый католик, кто бы мог подумать», — а я отвечаю: «Кофе нам с тобой надо выпить, вот чего». А ты учти, денег у нас — только на бензин, чтобы домой вернуться. Заработаем или нет — это еще вопрос, так что договорились ни гроша не тратить. Но тут как-то, знаешь, почувствовали — все у нас будет хорошо, чего экономию разводить, тем более кофе действительно надо выпить, сутки не спали, а работать собрались. Огляделись, все вокруг закрыто, рано же еще. Ежи сказал, на вокзал надо идти, он совсем рядом. И тут я вижу, красивая седая пани в красном платье слезает с велосипеда и открывает ключом дверь бара. И заходит. А дверь осталась нараспашку, и я туда сунулся. Спросил: кофе нам сварите, или еще закрыто? А она вздохнула, точно как моя мама, когда я ее прошу пирожки испечь — вроде как лень ей хлопотать и недосуг, а на самом деле довольна, что ребенок пирожков хочет, — и говорит: «Ладно уж, что с вами делать, сварю».
Я почти вижу, как демон улыбается этому воспоминанию под своей серебряной маской.
— Выпили мы у нее кофе, погуляли еще немного, выбрали себе место, встали, попробовали сыграть, посмотреть, как получится, у нас же только на словах все было решено, а сами даже не репетировали ни разу, мне-то хорошо, стучи себе как вздумается, а Ежи тот еще великий маэстро, неизвестно когда в последний раз за свою скрипку брался. Но ничего, помучились полчаса, а потом стало получаться, аж самим понравилось. И тут подходит к нам такой древний старичок в шляпе канотье, как из антикварной лавки сбежал, честное слово, и говорит: «Глупые мальчишки, музыку играют, а шапку не поставили, куда грошик положить?» Шапок у нас не было, но Ежи быстро сообразил, протянул деду футляр из-под скрипки, и тот положил нам не грошик, а целых пять злотых, хорошее начало, мы аж в пляс пустились на радостях. А потом как-то сразу люди вокруг появились, туристы на Рынок рано выходят, не знаю, чего им не спится. Музыкантов кроме нас еще не было, так что все гроши стали наши, к полудню мы уже чувствовали себя богачами. Купили по кренделю и пошли искать комнату, потому что нет дураков уезжать домой, когда все так хорошо складывается. Сперва сняли каморку на Кармелицкой у какой-то бабки, покормили пару дней ее клопов, а потом пани Гражина — та самая, в красном платье, которая бар открывала, мы к ней с тех пор каждое утро заходили кофе пить, решили, это хорошая примета, рука у нее легкая — так вот, пани Гражина подсказала нам адрес дешевого пансиона на улице Святой Анны, в двух шагах от Рынка. Комнату на двоих мы вполне могли себе позволить, а что душ в коридоре, один на весь этаж, нам тогда казалось роскошью, у бабки-то в тазу мылись, и ничего. Каждое утро ходили на площадь играть, иногда и по вечерам стояли. Сперва всё ждали, сейчас кто-нибудь придет с нами разбираться — гнать взашей, или за место платить заставят. Но никому до нас дела не было, кроме туристов, — постоят, послушают, мелочь кинут, и до свиданья, а нам того и надо.
Серебряный демон с наслаждением чешет спину своим жезлом. Венчающая жезл серебряная голова бесстрастно взирает на нас с высоты своего положения.
— Короче, мы очень неплохо подзаработали за лето. Ежи в августе уехал домой, в Варшаву, а я остался. Мне сейчас кажется, я еще в первый день знал, что останусь, и когда мы шли по Миколайской к Мариацкому костелу, уже по-хозяйски по сторонам глядел — дескать, вот ты каков, мой новый дом, ладно, мне подходит, согласен. И мне, знаешь, все время здесь везло, сейчас вспоминаю, сам удивляюсь. И работу быстро нашел — я имею в виду, настоящую работу, не на площади стоять. В том пансионе, где мы поселились, ночной портье вдруг захотел срочно уволиться, а ему сказали: «Ищи замену, а то не отпустим», так он сам мне предложил, а я уже с начальством договорился, треть зарплаты деньгами, а остальное — жильем, они из чулана в мансарде пылесос и гладильные доски куда-то вынесли, поставили мне колченогую койку — живи на здоровье. Всего четыре квадратных метра, зато все мои. И окно в потолке, узкое, как бойница, — тоже мое. А деньги — что деньги. По сравнению с тем, как я жил студентом, даже треть зарплаты — это было о-го-го. Ну и потом, как Ежи уехал, я к другим ребятам прибился со своим бубном, а когда они разъехались по домам, меня уже местные, краковские музыканты сами позвали. В бубен-то я стучал кое-как, но вид у меня тогда был знатный.
— У тебя, — говорю, — и сейчас ничего себе вид.
— Ну да, — соглашается серебряный демон. — Но это просто костюм. А тогда, прикинь, рыжие волосы чуть ли не до пояса, я, когда шел работать, их в косы заплетал, двенадцать косиц, половина кренделем завернута, половина так болтается. Потом одну косу в зеленый покрасил, круто получилось, сам не ожидал. Главное, что туристам нравилось, все со мной сфотографироваться хотели, а я что, я только рад, лишь бы деньги в шапку кидали. А шапка-то общая, так что ребята очень довольны были, что со мной связались. Поиграли мы с ними какое-то время, а на следующий год вдруг пошла мода на «живые скульптуры», и я решил — дай-ка попробую, может, пойдет. И знаешь, пошло. Кем я только не был — и шутом, и рыцарем, и королем. Можно сказать, сделал карьеру… А этот костюм моя жена придумала — тогда еще не жена, мы только-только познакомились, но глаз на нее я сразу положил. Смотрю, хорошая такая, серьезная девчонка, художница. Она на площадь не картинками торговать приходила, а рисовать, училась еще, диплом как раз готовила. Меня тоже нарисовала, так и познакомились, я ее в бар Гражины повел кофе пить, и пока сидели, она мне этот прикид придумала, сама вызвалась сшить, маску из папье-маше вместе клеили, красили потом всю ночь, вместо того чтобы целоваться. Я, знаешь, никогда с девчонками не стеснялся, а с Янкой поначалу как школьник себя вел, боялся, что рассердится и прогонит… И в этом костюме дела у меня пошли совсем хорошо. Достопримечательностью стал, не хуже нашего трубача. Иногда, бывает, стоишь и краем уха слышишь, как туристы друг другу кричат: «Смотри, Серебряный! Тот самый! Помнишь, Карл рассказывал про Серебряного из Кракова? Пошли с ним сфотографируемся».
