Вывеска не лгала, хозяина действительно звали Марио, и он сам обслуживал немногочисленных клиентов. Смуглое, подвижное лицо, изрезанное глубокими морщинами, копна седых волос, звучный голос, скудный, примерно как у меня, запас немецких слов и самая обаятельная в мире улыбка.
— Молто густо! — искренне выдохнул я, попробовав эспрессо. Потому что действительно отличный, крепкий, густой, и при этом никакой горечи, я даже не ожидал. Марио расцвел и обрушил на меня страстный монолог. Зря старался, конечно, мои познания в итальянском практически исчерпываются произнесенной формулой, но перебивать его не стал, слушал как музыку, зачарованно разглядывая торчащий из нагрудного кармана серебряный фломастер. Думал — жалко, что таких в супермаркете не было, мне бы пригодился — пройтись по зеленому или, наоборот, под зеленый его положить… А, ладно. Обойдусь.
Но Марио проследил за моим взглядом, вынул фломастер из кармана и с неподдельным удивлением на него уставился. Сказал что-то вроде: «Интересно, откуда он взялся?» — по крайней мере я так понял. Потом требовательно поглядел на меня и спросил: «Тебе он нужен?» — то есть я не был уверен, что правильно перевел его вопрос, но на всякий случай с энтузиазмом закивал, и вожделенный фломастер тут же перекочевал в мои руки. Я благодарил Марио на всех языках сразу, включая польское «дзенькую бардзо», он, бедняга, даже немного смутился, но, в общем, был очень доволен, а когда я положил на блюдце с чеком пять евро и наотрез отказался от сдачи, умилился и трогательно махал мне вслед, пока я не свернул к реке.
На этот раз я сразу вышел к деревянному мосту, на котором мы с Галкой в прошлый раз так замечательно застряли. Повернулся спиной к уродливому, но надежному Амстбрюке, лицом к другим пешеходным мостам и серебристо-зеленым ивам, достал альбом, распечатал коробку с карандашами и замер в нерешительности, не понимая, с чего начинать, — давно не рисовал пейзажи, тем более с натуры, последний пленэр, кажется, еще в училище был, страшно вспомнить, сколько лет назад. Но все-таки взялся за дело. Испортил, конечно, пару листов, зато третий эскиз получился более-менее удачно, и дареный серебряный маркер вопреки моим опасениям отлично лег под зеленый карандаш; вполне можно было на этом остановиться, но останавливаться мне совсем не хотелось, и я снова перевернул страницу. Работа захватила меня целиком, это был совершенно неописуемый, давным-давно забытый кайф. То есть «кайф» все-таки дурацкое слово, «счастье» — гораздо точнее, просто я почему-то стесняюсь его употреблять, даже наедине с собой. Раньше я в таких случаях говорил: «На меня нашло», а потом вовсе ничего не говорил, потому что повода не было, очень долго не было решительно никакого повода сказать: «На меня нашло», — и я думал, не будет уже никогда. А оно вон как. Охренеть.
Я опомнился, когда стало смеркаться. В альбоме не осталось чистых листов, так что последнюю картинку я нарисовал на обороте картонной обложки. Она показалась мне самой удачной, я даже подумал было, не подарить ли ее доброму итальянцу Марио, но постеснялся возвращаться, к тому же какое-то смутное суеверное чувство подсказывало мне, что все картинки надо оставить Галке. Она — мой единственный и неповторимый заказчик, все для нее.
В общем, я сложил карандаши в пакет и сунул в рюкзак, а альбом туда класть не стал, почему-то мне казалось, это важно — нести его в руках, прижимая к груди. На станцию шел, пошатываясь от усталости, в электричке клевал носом и не заснул только потому, что боялся уронить на пол драгоценный альбом. Едва живой добрался до отеля, рухнул на застеленную кровать и отрубился — мгновенно, без снотворного. И проспал двенадцать часов кряду, чего со мной еще ни разу в жизни не случалось.
Первую половину воскресного дня я провел, слоняясь по бесчисленным кафе и ресторанам альтштадта. Не пьянствовал, как в старые времена, а отъедался, никак не мог насытиться, казалось бы, четверть часа назад из-за стола встал и снова голодный, черт знает что. Я даже в поезде, пока ехал в Дюссельдорф, пару раз сбегал в вагон-ресторан за сосисками. И в аэропорту, пока ждал посадки, успел наскоро перекусить. А потом, в самолете, едва дождался ужина, и только после порции куриного филе в пластиковой тарелке наконец успокоился. И достал из портфеля альбом. Потому что надо же посмотреть, что я вчера натворил. Страшно, конечно, но сколько можно откладывать.
Боялся я напрасно, рисунки были недурны, особенно если учесть, как давно я этим не занимался. А последние были недурны без всяких скидок. А самый последний рисунок, сделанный на картонной обложке, безупречен, даже не верится, что это действительно я… что я снова… что я все могу, о господи. Вообще все.
Я зачарованно смотрел на дело собственных рук. Теоретически, ничего особенного, но как же хорошо: деревянный мост вдалеке, светло-зеленая трава, серебристо-зеленые ивы (спасибо Марио за фломастер, я его вечный должник), темно-зеленая вода, а на поверхности воды — тени, мужская и женская, обнимаются… Так, стоп. Тени-то откуда взялись? Рядом со мной на мосту никого не было, я, конечно, ничего не вижу и не слышу, когда на меня находит, но чужое присутствие чую, как зверь, люди мне в такой момент очень мешают, я только Галку мог рядом выносить, сперва кое-как терпел, а потом привык, с нею мне даже лучше работалось, чем одному, — так то Галка, а какую-то постороннюю парочку я бы не…
Стоп, сказал я себе. А почему, собственно, «постороннюю»? Ты посмотри внимательно.
Конечно, это были наши тени, ошибиться невозможно. Женщина почти одного роста с мужчиной, и волосы слишком густые и пышные для короткой стрижки каре, так что голова кажется почти идеальным полукругом, — именно так Галка и выглядела, когда мы с ней стояли на мосту, что-что, а такие вещи я хорошо запоминаю.
А солнце-то, солнце! — спохватился я. В тот день мы с Галкой стояли на мосту вскоре после полудня, часа в три дня обратно в Бремен уехали, точно, я помню, потому что посмотрел на часы, хотел понять, сколько ждать электричку, и ужасно удивился, что мы, оказывается, целых три часа на мосту торчали. А когда я терзал эту картонку, солнце уже почти село. И моей тени на воде не было и не могло быть. Откуда они взялись-то?
Откуда, откуда…
И ведь не собирался я рисовать эти тени, не было у меня такого, с позволения сказать, творческого замысла. Рисовал что видел, а чего не видел, того и нарисовать не мог, не в этом состоянии, уж я себя знаю. Значит, получается, я их видел? Видел, но не осознал, в смысле, не подумал об этом, поэтому не запомнил, но рисунок в данном случае такое же доказательство, как фотография, или почти такое же; впрочем, это, конечно, вопрос веры, как и все остальное, и только серебряный фломастер Марио — неопровержимый научный факт… Где он, кстати?
Я обшарил карманы, перерыл рюкзак, вытряхнул из коробки цветные карандаши, даже в бумажник заглянул зачем-то, — нет фломастера. В гостинице забыл, сказал я себе, ты же невменяемый был с утра, когда собирался. Не надо так волноваться.
Но я, честно говоря, и не волновался. Даже наоборот, успокоился. Словно бы таинственное исчезновение серебряного фломастера было долгожданным событием, неопровержимым доказательством чудесной подоплеки бытия, дружеским приветом с небес, которого я ждал всю жизнь и думал, не дождусь уже никогда.
