Я вспомнила: Марина обещала нам перезвонить, как только поймет, что происходит и на каком мы обе теперь свете. Надо думать, уже поняла. Она вообще сообразительная, на лету хватает…
Поскольку автопилот меня предал, пришлось брать дела в собственные руки. Для начала я взяла в эти самые руки телефонную трубку: ее владелец даже не повернулся на писк. Наверное, тоже понял, что это мне звонят. Или просто за рулем разговаривать неудобно? Наверное, неудобно. Я вон без всякого руля слов нужных найти не могу.
Да и что сказать человеку, у которого полчаса назад взлетело на воздух любимое дело жизни, недавнее прошлое, прекрасное настоящее и неспешно, с любовью вымечтанное светлое будущее? По сравнению с этим моя грядущая бездомность – сущие пустяки. Тем более что Наташка меня на недельку точно пустит. И даже обрадуется, что все так сложилось: давно меня к себе на постой зазывала. Очень уж не любит одна жить.
Проблема в том, что я-то как раз люблю жить одна. Ну да ладно, чего уж теперь. Недельку потерплю, а там… А там что-нибудь да случится. Всегда что-нибудь случается.
Но Наташке будем звонить позже. Сначала надо с Маринушкой разобраться. Бедная моя…
Все как всегда: я переживаю за Маринку, она – за меня. Мы идеальная пара кумушек, две непутевые истерички, озабоченные чужим душевным благополучием куда больше, чем собственными житейскими проблемами.
– Маринушка, – говорю, – ты не переживай за меня. Я выкручусь. Уже, считай, выкрутилась. Ты мне лучше скажи, что Леша говорит?..
Слушаю ее пересказ вполуха. Леша, понятно, много чего говорит. Материт своих врагов-приятелей поименно да пальцы гнет. Дескать, щас все у меня попляшут. А я их тем временем в бараний рог, все дела… Где заканчиваются понты Алексея Хуановича и начинается полезная информация, сам черт не разберет. Ну и ладно, не моя печаль. Моя печаль, чтобы нас, единственных свидетелей и без пяти минут жертв, по ментам не затаскали. Ну, вроде не затаскают, это Маринке твердо пообещали.
Вот и славно.
Марина тем временем пакует чемоданы. Ей велено собираться: сейчас приедет Лешин шофер, повезет ее куда-то, за сотню километров от Москвы, в загородный дом. Марина там не была никогда, дом новый совсем, только-только достроен, еще не обжит толком. Но, говорит, три этажа, сауна в подвале, круче не бывает. Закачаешься.
Качаться Марина предлагает совместно. Такого шикарного убежища еще ни одной жертве теракта, надо думать, не предоставляли. Звучит заманчиво, но…
Но.
Как я в пятницу буду в Москву добираться, за сотню-то километров? То-то же. А мне, между прочим, работу сдавать, обещано уже, не отвертишься. Да и на нынешнюю ночь у меня, честно говоря, немного другие планы. Я твердо намерена пить чай в Бабушкине с загадочным незнакомцем, если уж так все сложилось. Потому что если не поехать сейчас к нему в гости, то…
…то совершенно непонятно, зачем был нужен весь этот смертоубийственный фейерверк. Никакой иной пользы я в нем не нахожу.
Поэтому я отказываюсь от фантастического предложения. О намеченном чаепитии молчу, ссылаюсь исключительно на дела. Марина, впрочем, знает, как много значит для меня этот перевод. Я ей все уши прожужжала, отрывки зачитывала вслух. Так что она и не уговаривает особо. Все понимает, ага.
Ох, хорошо, что не все!..
Еще один непростой вопрос: как меня найти? Я, конечно, говорю, что поселюсь у Наташки (и сама в это более-менее верю). Они с Мариной знакомы; кажется, даже понравились друг дружке. Но диктовать Наташин телефон я почему-то не захотела. Соврала зачем-то, дескать, нет там никакого телефона. Есть пейджер; номера не помню. Как со мной связаться? Хороший вопрос… Ну вот, например, по этому же телефону. Товарищ по несчастью побудет нашим связным, все мне передаст, если уж так получилось.
Украдкой кошусь на своего спутника: как ему такой поворот? Кажется, доволен. Я бы даже сказала, ликует. Могу его понять. Я и сама практически ликую, хотя куртку и книжки все же жалко до слез. О да, кстати о слезах.
– Маринушка, – прошу, – скажи Леше, или кто там будет разбираться с кафе, пусть мои книжки и одежку заберут, если не сгорело. Им – мусор, а мне – ценное имущество.
– Там двери железные, – утешает меня Марина. – И в твоей комнате, и в кладовой. Не сгорело ничего, думаю… Конечно, я Леше скажу. Все будет хорошо. Он же знает, что ты – мой второй ребенок…
«Второй ребенок». Надо же. Никогда не думала, что она ко мне так относится. Нет, ну понятно, сейчас у нас бурные эмоции, общее горе, общая радость: все-таки уцелели обе, почти чудом. Рвани оно на полчаса раньше и… Ох, нет.
Но мы живы, здоровы, и Маринушка называет меня своим «вторым ребенком». А мне приятно, черт побери! И плевать, что все это просто эмоции.
– Как его хоть зовут-то, твоего «связного»? – вдруг спрашивает Марина.
Вот это да. А я и не знаю.
Смешно. Кому сказать, не поверит.
Прикрываю трубку рукой, спрашиваю его шепотом. Молчит, думает. Вспоминает, что ли? Или сочиняет наспех?
Какая, впрочем, разница. Нет, пожалуй, информации менее важной, чем имя человеческое. Цвет волос и тот может больше рассказать о своем обладателе.
Наконец рыжий принимает решение. Говорит, что его зовут Максим. Будем считать, так оно и есть. Не паспорт же у него требовать, в самом деле…
Получив это сокровенное знание, Марина спешно прощается. Говорит, ей надо собираться. Там, на этой трехэтажной даче, даже посуды пока нет. Сауна есть, а, скажем, чайника или хоть кружки какой-нибудь нет. Об одеялах да подушках и говорить нечего. Эх, ничего-то они в жизни не понимают, эти «новые русские». Даже те из них, которые, теоретически говоря, древние индейские…
– Мы, кстати, уже почти приехали, – объявляет Максим, принимая из моих рук почти раскаленную трубку.
Вид у него при этом вполне виноватый. Словно бы признает за собой некий злодейский умысел. Дескать, мог бы подальше поселиться – вот, к примеру, как некоторые буржуи, в сотне километров от Москвы, чтобы поездка наша длилась и длилась, не завершалась никогда.
Как будто прочитав мои мысли, объясняет:
– Не люблю, когда что-то заканчивается. Даже домой приезжать не люблю. То есть дома-то хорошо, но вот говорить себе: «приехали», останавливаться, выходить из машины – ох, это не по мне!.. Не понимаешь, да?
Честно говоря, действительно не понимаю. Но молчу, слушаю. Не перебиваю.
– Для меня, – говорит, – всякая завершенная история – история о смерти, рассказанная смертным повествователем смертному слушателю. Мой внутренний ребенок очень этого дела боится, но верит, что бывают иные какие-то варианты, и вечно нудит: «А что было дальше?» – в надежде, что «дальше» было хоть что-то, кроме тишины…
Теперь, кажется, понимаю. Но его несет.
– В момент завершения всякого дела, даже такого пустякового, как поездка домой, я остро чувствую собственную смертность. Строго говоря, я встречаюсь со своей смертью всякий раз, когда паркуюсь у подъезда. Зато незавершенность представляется моему воображению чуть ли не пилюлей бессмертия из кладовых Лунного Зайца. В моей идеальной истории путник выходит из пункта А, но в пункте Б его ждут напрасно: этому счастливчику суждено увязнуть в какой-то собственной, персональной бесконечности; понравится ему это или нет – другой вопрос. А вот мне – скорее да, чем нет.
