Вручаю ему руку, заинтригованная обещанием. Неужто именно в алмазах? Мне, собственно, и стразы сошли бы – для начала, и вообще, из этих ладоней столько уж яду принято, что…
Что.
– Можно, – спрашиваю, – посмотреть, что ты там чертишь?
– Нельзя.
Очень уж жестко отрезал. Я опешила даже. Не ожидала, признаться. Он и сам, кажется, не ожидал. Тут же зашептал в ухо, ласково-ласково, но все же строго:
– Пока я не уверен, что ты способна контролировать всякую ситуацию и возвращаться когда пожелаешь, – фигу тебе, а не Знак! Я тебя сам за ручку еще долго водить буду, мне так спокойнее.
Да и мне, собственно, тоже. К тому же слово «долго» завораживает в его устах. «Долго» – это, конечно, не «вечно», не «всегда», но тоже сойдет.
– Давай твою синюю девицу, – вздыхаю умиротворенно.
Глаза мои наполняются слезами; с ужасом понимаю, что не справлюсь на сей раз с атакой внутренних вод, разревусь в публичном месте, господи-господи-господи, да что же это за блядство такое?!
Комкаю у лица носовой платок, словно бы насморк у меня, обычный московский весенний насморк, ради которого, надо думать, и приехала в безрадостную эту, помпезную северную глушь из теплых наших краев. Тоже мне маскировка… Тьфу!
Достаю деньги, сую их под пепельницу. Хватит, пожалуй, да нет, точно хватит, с избытком. Спасибо скажут и дурой назовут, а значит, все в порядке. Сгребаю в охапку одолженную сердобольной Муркой шубу из анонимного рыжеватого меха – стара, страшна, как самый первый смертный грех в истории человечества, но все лучше, чем мой пижонский плащик, в котором по Москве небось только в июне можно будет гулять. Уношу ноги из дурацкого подвала, где хорошая музыка и дешевая водка, но, черт побери, слишком уж светло, так что нельзя человеку спокойно поплакать. Зато идти вверх по Лубянскому проезду и реветь в голос – самое то. Я уже – не я, а незнакомая пигалица в драной шубке, у нее горе-беда, а у меня – нет. Я ни при чем. Я вообще, может быть, в гостинице сейчас сижу, бумаги деловые с умным видом изучаю.
Кстати о бумагах. Надо будет ими заняться, как наревусь. Работу мою никто не отменял, и, в общем, слава богу.
Слезы приносят облегчение; поездка в такси, папироса, выкуренная в номере (правила техники безопасности: с ногами на подоконник, голова – в форточку), снотворное и сто граммов чистой, неразбавленной можжевеловой водки на ночь закрепляют результат. А наутро меня будит телефонный звонок и Иосиф, старый, добрый, долготерпеливый Прекрасный Иосиф. «Лия, Лия, глупый мой ребенок, подумай еще раз, зачем тебе эта Москва? Индийская вакансия все еще открыта, ты ведь так хотела, просила, прохода мне не давала, помнишь?.. А в Москву как раз есть кого посылать вместо тебя, ты же понимаешь, очередь выстроилась: у одних мамы-папы там, у других сестры-братья, а у тебя никого…»
Ну да. Уже, можно сказать, никого. А можно и не говорить. Все равно – никого. Никого. У меня. Ни-ко-го.
Обкатываю это слово во рту, пробую на вкус, привыкаю. Привыкну, куда денусь. У-ме-ня-ни-ко-го. Ну вот, умница. Легко всему обучаюсь, этого у меня не отнимешь.
А вот Иосиф – ангел. Добрый, добрый ангел. Все знал, все предвидел, оставил мне шанс одуматься, опомниться, удрать в Страну чудес, о которой я несколько лет мечтала, и руками-ногами вцепилась бы в эту возможность, если бы не…
Ну вот, уже, считай, не.
«Никогда, никогда, слышишь, никогда больше не жертвуй мечтой ради мужика! И вообще не смей ничем жертвовать, – говорю я себе. – На этом все девочки прокалываются. Основной инстинкт у нашей сестры такой: непременно, во что бы то ни стало загубить свою жизнь ради возможности регулярно спариваться с неким избранным самцом. Хватит уж наступать на одни и те же всеобщие грабли, а? Если уж непременно надо на что-то наступать, свои, что ли, грабли изобрети, единственные и неповторимые… Не будешь дурой, все остальное само как-нибудь уладится. И вот, видишь, улаживается уже, скажи спасибо Иосифу».
И я говорю ему спасибо, а потом, не сдержавшись, рыдаю, хлюпаю, хрюкаю, уткнувшись сопливым малиновым носом в телефонную трубку, благо на том конце провода – лишь короткие гудки. Реву-то на сей раз скорее от облегчения, и от умиления, и от благодарности, конечно. Начальник у меня – ангел, мой персональный ангел-хранитель. У вас у всех – мучители да вампиры, а вот у меня – ангел, завидуйте, вешайтесь на подтяжках по сортирам, йо-хо-хо!
Я была бы последней идиоткой, если бы не закрыла главную лирическую тему своей московской эпопеи тем же вечером. Но я не последняя идиотка, не предпоследняя даже, я в первых рядах, всегда. Позвонила возлюбленному существу, сказала должное количество разных слов, уместных и не слишком. Ни одно животное не пострадало в ходе моих переговоров: мужчина, ради которого я примчалась в Москву, похерив все, что только можно было похерить, вздыхал с заметным облегчением, возражал скорее формально, чем навзрыд. Баба с возу – кобыле легче. Жеребцу – тем паче. Теперь, когда я уеду, рядом с ним останутся всего две влюбленные истерички, плюс бывшая жена, плюс жена текущая, плюс потенциальная невеста, плюс Тайная-Платоническая-Виртуальная-Страсть-По-Переписке (хорошо, если одна) – вполне можно жить.
Потом я работала как проклятая. Закрывала дела, подтягивала хвосты, улаживала проблемы. Скорее, скорее, скорее! Ближе к ночи повторила проверенную комбинацию: слезы-папироса-снотворное-джин. Заснула как миленькая, спала как младенец, проснулась почти бессердечной тварью – какое блаженство!
За труды мне воздалось сторицей.
Индия, Индия. Кому-то грязь, нищета да антисанитария, насекомые и жара, а мне – в самый раз. Никакой любви, дом на берегу океана, щедрое до назойливости солнце, диковинные запахи, тревожные звуки. Никакой, повторяю, любви, зато острая и сладкая еда, душевный покой, крепкий сон, полгода такой жизни – и плюс пять килограммов живого, счастливого веса, на радость местным ценителям прекрасного, для которых я, впрочем, так и осталась тощей, драной козой, даже скелетом драной козы. Что мне – жирная жопа и толстое брюхо, то им – смех один. И пусть себе смеются, зато – никакой этой вашей дурацкой любви, много путешествий и мало, очень мало, по чести говоря, работы – ровно столько, чтобы не заскучать. Почти бесконечный, почти отпуск, но с пользой для дела, кармана и душевного здоровья.
Я пристрастилась к кальяну, бетелю и сладостям, синему домашнему сари, пешим прогулкам, созерцанию звезд, огня и воды; к автомобильным поездкам по ужасающим загородным дорогам и неспешным беседам, вовсе не похожим на деловые переговоры, но нередко приводящим к желаемому результату. Начала коллекционировать. Сперва узорчатые тряпки, смехотворно дешевые местные драгоценности и прочие сувениры, потом – впечатления и пейзажи. Первые записывала в специальную «Индийскую» тетрадь, вторые, понятно, просто фотографировала в надежде, что дороговизна камеры компенсирует мое неумение.
Индия как-то сразу, с первого взгляда, – если не влюбилась в меня, то, по крайней мере, приняла без возражений, а приглядевшись, оказала знак наивысшего доверия: необъятная, приземистая старуха, темная, как ночь перед новолунием, древняя, как пустыня, Мата (мама) Тара, Мататара стала моей подругой и, можно сказать, конфиденткой. Среди предков ее были индийцы всех мастей, европейцы, китайцы и даже бабка-африканка; возраст придал и без того фантасмагорическому облику известное величие и художественную завершенность. Она бегло тараторила на всех мыслимых и немыслимых наречиях, ни один из языков не почитая родным – кроме разве что птичьего, – гадала на картах, игральных костях и спитом чае, походя предсказывала судьбу молодым, разглядывая линии на их ступнях да ладонях, читала прошлое стариков по морщинам на их лицах. Мастерила действенные, но недолговечные (как луна пойдет на ущерб, сними, закопай в саду) амулеты, ставила безошибочные диагнозы, обнюхивая пациента, как собака, и готовила из безобидных, не запрещенных законом трав, корней и семян такие «веселящие тело» и «умудряющие душу» отвары, что я перестала понимать: зачем, собственно, заморачиваться с легализацией марихуаны? На кухне моей второй мамы, ласковой черной Мататары, вполне можно обойтись без каннабиса.
