— Очень мило, — кисло говорит она. В надежде, что это прозвучит как «прекращай молоть чушь». И лицо делает соответствующее, чтобы Бету проняло.
— Я тоже не поверила, когда мне рассказали, — улыбается Бета. — Но потом увидела, что…
Не проняло.
Лена вздыхает и говорит:
— Мне кофе очень хочется. Пойдем, а? Коты — потом. И мед — потом. А сейчас — кофе. Ладно?
— Ох, прости. — Бета машинально прикладывает руки ко лбу. Этот жест у нее означает крайнюю степень смущения. — Сама же обещала, что пойдем в кафе, и уже из головы вылетело. Трудно со мной, да?
— Ай, ничего, с собой мне еще труднее, — говорит Лена.
Сама не знает зачем.
Она даже не уверена, что это правда.
Мужичок в комбинезоне — назвать его художником у Лены язык не поворачивается — внезапно встает и направляется к ним. «Услышал небось, что потенциальные покупательницы собрались уходить, вот и засуетился. И сейчас он станет предлагать нам воскресную скидку, три котика по цене двух, — думает Лена. — А еще лучше — дюжину по цене десятка. Чего мелочиться?»
Но мужичок ничего не говорит. Молча показывает только что дорисованную картинку — на ярко-голубом, предположительно небесном фоне сидит совершенно черный кот. Вроде бы даже не такой ужасный, как остальные. Набил, получается, человек руку. Все-таки упорный труд кому угодно на пользу.
Художник глядит на Лену. Глаза у него такие же голубые, как небо на картинке. Левый почти вдвое больше правого. Как будто сам себе их с утра нарисовал — как умел. «Это было бы даже справедливо, не все же котикам за его кривые руки отдуваться», — думает Лена. И едва сдерживает нервный смешок.
«Ну чего он на меня уставился, — сердито думает она. — Гипнотизирует, что ли? Чтобы я все картинки оптом купила? И уперла их на горбу в золотую даль? Какой ужас. Надо вот прямо сейчас развернуться и уйти, — думает Лена. — Бета потом догонит, никуда не денется». Но почему-то стоит на месте и смотрит поочередно — то на голубоглазого художника, то на портрет совершенно черного кота. Думает: «Вот хоть стреляй, все равно не куплю, и за десять литов не куплю, и даже за пять. Иди в жопу, непризнанный гений. Мне и без тебя несладко. У меня — туфли. И ничего, кроме туфель. Тебе, впрочем, не понять».
Но, похоже, он все-таки не гипнотизировал. По крайней мере, непреодолимого желания купить картинку у Лены так и не возникло. Преодолимого, впрочем, тоже.
Художник отвернулся и снова занялся своим рисунком. Взялся зачем-то подправлять небесный фон, нечаянно мазнул голубой краской по кошачьему уху. Но, похоже, совершенно не огорчился. Наоборот, вдруг разулыбался и, так и не закрасив пятно, поставил испорченную картинку к другим, теоретически готовым. И то верно. Какая разница.
«Псих, — устало думает Лена. — Впрочем, для психа у него слишком обаятельная улыбка. Так что нет, самый обычный разгильдяй. И бездарь в придачу. И бессовестный халтурщик. И черт бы с ним».
— Идем уже отсюда, — говорит Лена. И для убедительности тянет сестру за рукав, как в детстве.
Выбравшись с уставленной ярмарочными лотками мостовой на тротуар, они идут туда, где призывно полощутся на ветру полосатые тенты кафе. Из-за угла навстречу им неспешно выворачивает здоровенный, совершенно черный кот с ярко-голубым ухом.
— Это как? — растерянно спрашивает Лена. — Это он нарочно? Это шутка такая, да?
Бета хохочет.
— Конечно шутка, — сквозь смех говорит она. — Ну надо же, какая ты везучая! У нас тут не с каждым так шутят.
Но Лена ее не слышит. Она смотрит на дурацкого, вымазанного краской кота, который разлегся на тротуаре, на самой границе между светом и тенью, аккуратно разделившей пополам его несуразно длинное тело.
А кот глядит на Лену, да так внимательно, словно это не у него, а у нее внезапно выросло вызывающе синее ухо. Возможно, даже на лбу.
Под его взглядом Лена окончательно теряется. Совершенно непонятно, как себя вести, когда на вас столь бесцеремонно пялится нелепый, только что наспех нарисованный кот.
— Дурацкие туфли, — наконец говорит она сестре. — Ты была совершенно права, не стоило их надевать. Весь день мне испортили.
Лена разувается, усевшись прямо на тротуар, щупает босыми ногами теплый асфальт, как осторожный купальщик воду, тихонько вздыхает от облегчения, сердито, как в детстве, трет кулаками мокрые глаза, встает и идет.
— Ну ты подорвала! — восхищается Бета. — Меня подожди!
Совершенно черный кот с небесно-голубым ухом какое-то время глядит им вслед, потом отворачивается и принимается вылизывать лапу.
Улица Даукшос
M. Daukšos g.
Черные и красные, желтые и синие
«Лето, — думает Тереза, проснувшись среди скомканных, влажных от пота простыней, — еще одно дурацкое лето. Вот почему, почему в апреле всегда кажется, еще немножко, и все наконец-то будет хорошо. И в мае, когда начинают цвести вишни, кажется: да-да-да, вот-вот-вот, оно, оно, еще чуть-чуть — и… И! Неизвестно что, непонятно как, неведомо зачем, но будет-будет-будет, сбудется, и тогда начнется настоящая жизнь, сейчас и вообразить невозможно, какая она, только тосковать оттого, что еще не началась.
Но вместо неизвестно чего наступает просто июнь, а потом июль, постепенно становится жарко, поначалу радуешься, что наконец-то можно спрятать куртку в шкаф, выскакивать из дома в майке и шлепанцах, а потом на радость не остается сил, их вообще ни на что не остается, жара изматывает, по крайней мере городская жара, и никакая река не спасает, не спасают даже две реки, была бы третья, и это, пожалуй, ничего бы не изменило».
Говорят, в жару надо пить зеленый чай. Ерунда. В жару надо пить кофе. Кофе, впрочем, надо пить всегда и везде, при всяком удобном случае, он превращает существование в жизнь — это Тереза знает точно. Но в жару кофе надо пить в два раза больше, чем обычно, если не хочешь целый день проваляться в постели ватным чучелком, сердитым, горячим, мокрым от пота чучелком, бр-р-р-р.
«А вот кофе-то в доме и нет. Ну как — нет, две чайные ложки, неприкосновенный утренний запас, на одну чашку. Но это — все. Потом придется бежать в лавку, в самый солнцепек, не откладывая до наступления прохлады, потому что до вечера на одной чашке не продержаться. Вернее, продержаться-то можно, а вот работать уже не получится. А перевод надо сдавать завтра. А с четырех до одиннадцати смена в кафе, нашла подработку на свою голову, корова, жадина несчастная, — ругает себя Тереза, — еще одно лето псу под хвост, а платят там копейки, и чаевые, на которые так рассчитывала, оказались копеечные, а время уходит, лето заканчивается, жизнь твоя тратится на ерунду, и другой жизни у тебя, между прочим, нет, ты в курсе?»
