«К тому же, — думаю я, вспоминая сон, — новый путь сейчас определенно не повредит. И не потому, что старый плох, просто мне нельзя подолгу сидеть на месте. Я от этого устаю. Настолько, что вон уже прямо за работой засыпаю. В середине дня. Это, вообще-то, совершенно ненормально. Верный признак переутомления, избавиться от которого можно в момент — просто придумав что-нибудь новенькое. В идеале — совершенно новую жизнь.
А двести шагов, отделяющих середину моста от моего порога, вполне можно пройти босиком. Уж в июле-то точно можно».
Я разуваюсь.
Стоя босиком на теплом, нагретом солнцем мосту, любуюсь на дело своих рук. Ботинки подвешены просто отлично, именно там, где надо. Все-таки чувство композиции у меня — о-го-го. А уж сегодня я — просто живое воплощение чувства композиции. В том смысле, что ничего, кроме нее, не чувствую.
Внезапный порыв не по-летнему холодного ветра сметает с моста конфетные фантики и сожженные солнцем листья, треплет полы моей рубахи, подталкивает в спину — давай, давай, иди уже отсюда, — а мне хоть бы хны. То есть теоретически понимаю, что ветер холодный, но не мерзну. Совсем.
Огромная черно-сизая туча стремительно, как у нас заведено, заволакивает добрую половину неба, последний солнечный луч отчаянно пробивается сквозь прореху, но секунду спустя исчезает и он, и вот тогда я понимаю, что нужно срочно бежать в дом. Потому что сейчас как хлынет — мало не покажется. А мне бы еще стул с веранды забрать. И одеяло.
На нос мне падает первая холодная капля. И еще одна, и еще. Ничего-ничего, я уже почти во дворе. А дождь пока совсем не такой сильный, как можно было бы ожидать. Не по-летнему мелкий и слишком скудный для такой роскошной тучи. Протягиваю вперед руку, открытой ладонью вверх, чтобы поймать и лизнуть пару дождевых капель.
И останавливаюсь, и зачарованно гляжу, как на мою ладонь одна за другой опускаются крупные снежинки.
Улица Кривю
Krivių g.
Халва в шоколаде
Все началось с халвы в шоколаде.
Ну, то есть.
На самом деле все началось задолго до халвы. Если вообще хоть что-то с чего-то началось. Что не факт.
Но все равно здорово звучит: «Все началось с халвы в шоколаде». Просто невозможно удержаться, чтобы не повторять эту фразу снова и снова, пока во рту не станет сладко, вопреки утверждению Ходжи Насреддина, или кто там у нас соответствующий первоисточник.
«А все-таки началось с дедушки Жюля, — думает Люси. — Потому что для меня с дедушки Жюля началось вообще все, в том числе органическая жизнь. Даже имя он мне придумал. И настоял, чтобы так и записали в документах: „Люси“. Какое счастье, что его никто не мог переспорить. Хорошее дурацкое заграничное имя, сама лучше не выдумала бы».
«„Все началось с дедушки Жюля“ — тоже неплохо звучит, — думает Люси. — Дедушка Жюль против халвы в шоколаде, кто победит?»
Победит, безусловно, дедушка Жюль, потому что в начале было слово. А в начале этой конкретной истории — очень много слов. Дедушка Жюль был самым лучшим в мире рассказчиком. И вообще самым лучшим в мире — всем.
«Мне с ним очень повезло, — думает Люси. — Какая же я молодец, что родилась именно в этой семье! Конечно, почитав „Бардо Тёдол“, поневоле начинаешь чувствовать себя совсем конченым лузером: сидишь тут как дура, потому что не сумела ловко переродиться в каком-нибудь сияющем мире божественного лотоса или, скажем, среди вечно наслаждающихся дэвов, тоже ничего так инкарнация… С другой стороны, родиться любимой внучкой дедушки Жюля — серьезное кармическое достижение. Может, я нарочно дэвом не стала, потому что дед в это время жил именно здесь. Они меня буквально на коленях умоляли, всем миром: переродись у нас, пожалуйста! А я — ни в какую. Простите, ребята, в следующий раз обязательно, а сейчас у меня дела в другом месте. И они горько заплакали и обещали ждать».
Люси сидит на дереве и смотрит в небо. Там, наверху, парят над городом воздушные шары: темно-синий с желтым значком, похожим на замочную скважину, красный с надписью «Nord», белый с цветком клевера, бирюзовый с рекламой пива, радужный с черным слоном. «Дедушке Жюлю они бы очень понравились, — думает Люси. — Не удивлюсь, если он сейчас сидит на каком-нибудь облаке и смотрит на шары сверху вниз. Взрослый человек, доктор гуманитарных, а все-таки наук, физику в школе учила, но вот совершенно, ни капельки не удивлюсь!»
Дедушка Жюль не раз во всеуслышание заявлял, что не собирается после смерти лежать в гробу. Дескать, никогда эта идея ему не нравилась. Жив ты или мертв, а света и свежего воздуха вокруг должно быть много.
Дед и в погреб-то не любил спускаться. Не боялся, конечно, он вообще ни черта не боялся, а именно не любил. А тут — гроб! Душно, тесно, темно. «Поэтому, — рассказывал дедушка Жюль, — я заключил договор с одним ангелом».
Дело, по словам деда, было зимой, в Кракове, еще до войны. Ангел сидел на площади Рынок, лязгал зубами от холода и вид имел потерянный, как с неба свалился.
Строго говоря, именно это с ним и произошло.
Остальные люди ангела не то вовсе не видели, не то просто не обращали на него внимания, бежали мимо по своим делам, подняв воротники. А дедушка Жюль заметил беднягу, пожалел, ободряюще похлопал по крылу, напоил дешевым подогретым вином в ближайшем кабаке, сидел с ним и травил байки, не умолкал до самого вечера, пока ангел не начал смеяться. А когда ангелы смеются, они возвращаются домой, на небо, это каждый ксёндз знает. Ну ладно, заврался, не каждый. Только самые старые и умные. Да и те — через одного.
На прощание ангел твердо пообещал своему спасителю, что, когда придет срок, спустит ему с неба веревочную лестницу. И уж тогда главное — не замешкаться, не оробеть. И не выдохнуться на полпути. И конечно, не свалиться. Потому что ловить никто не станет, так у ангелов не принято. Если уж человек взялся лезть на небо, пусть справляется сам.
Что дедушка Жюль справится с любой лестницей, можно было не сомневаться. В юности он сбежал из дома с бродячими циркачами, странствовал с ними несколько лет и успел выучиться куче вещей, чрезвычайно полезных человеку, всерьез планирующему забраться на небо. Как будто заранее знал, что пригодится. В цирке же он получил звонкое заграничное имя Жюль; впрочем, время от времени дед принимался уверять, будто взаправду родился в далекой Франции, самым что ни на есть расфранцузским французом, но потом его украли цыгане, спасаясь от погони, добежали аж до самого Балтийского моря и только там бросили младенца, на радость бездетному жемайтийскому рыбаку. И Люси ему верила. Мало ли что в паспорте написано «Юргис» и местом рождения значится рыбацкий поселок Йодкранте, написать что угодно можно.
Люси вообще верила каждому слову деда.
А как, скажите на милость, не верить человеку, который дожил до восьмидесяти девяти лет, похоронил жену, сказал: «Пожалуй, и мне пора, хорошего понемножку», а потом не захворал, не умер, как прочие старики, а взял да и пропал без вести. Исчез, совсем исчез! До сих пор ничего не нашли. Не то что тела — пуговицы от рубашки.
