Однако.
Вон она сидит за три кресла от нас, в третьем ряду, вон все, кто может до нее достать, лезут к ней обниматься и целоваться, вон она пускает слезу (о господи, у нее два ряда грудей вдоль живота, по три груди в каждом, — и три, соответственно, декольте. И ни одного лифчика). И ты, как маленькая девочка, лыбишься во весь рот и машешь ей ручкой, и с ужасом слышишь, как — крррак! — еще сильнее расходится кошмарная дыра на твоем платье, о которой ты совсем, совсем забыла. Ух ты.
Глава 24
Щелк.
«—. И что мы ему скажем?
— Не мы — я. Твое дело — поддакивать.
— Послушай, Ан, у меня сердце не на месте Зачем он им нужен, а?
— Лесли, ради бога, прекрати истерику. Никто его не тронет, ну, поговорят они с ним — и все.
— И ты веришь?
— Послушай, Лесс, дай-ка я тебе объясню один раз и навсегда. От меня и от тебя не требуется верить или не верить. От меня и от тебя требуется делать, что сказали, и не думать о том, о чем нам думать не положено. Я тебе больше скажу: мне насрать, что с ним будут делать. Я замужем за Хави уже шесть лет — и ни разу, слышишь, ни разу мы с ним не говорили об этих девочках-мальчиках. И я не собираюсь с ним об этом говорить, и думать об этом тоже не собираюсь. И вообще — ты когда-нибудь видела этих девочек у нас на площадке? Я — нет. Значит, их не снимают. Значит, Хави действительно ничего такого им не делает. По мне — точка. Он тебе что сказал?
— Он сказал: нам периодически надо говорить, ну, с детьми такого возраста. Про то, как они себя ведут, во что одеваются, что чувствуют, ну, если у них взрослые любовники, боятся ли, то-се. Он сказал: нам это нужно для достоверности, ля-ля-ля-ля-ля.
— Чего тебе здесь неясно?..» Щелк. Шшшшшшшшш. Щелк.
«— …Он сказал: нам периодически надо говорить, ну, с детьми такого возраста. Про то, как они себя ведут, во что одеваются, что чувствуют, ну, если у них взрослые любовники, боятся ли, то-се. Он сказал: нам это нужно для достоверности, ля-ля-ля-ля-ля.
— Чего тебе здесь неясно?.» Щелк. Шшшшшшшшш. Щелк.
«— …Он сказал: нам периодически надо говорить, ну, с детьми такого возраста. Про то, как они себя ведут, во что одеваются, что чувствуют, ну, если у них взрослые любовники, боятся ли, то-се. Он сказал: нам это нужно для достоверности, ля-ля-ля-ля-ля.
— Чего тебе здесь неясно?
— Да ясно мне…
— Ну и очень хорошо. Послушай, мы тут одуреем от жары. Давай не застревать, а? Если увидишь кого подходящего — зови меня и сразу примажемся. Я хочу через полчаса выйти отсюда нафиг.
— Если им только поговорить — зачем он сказал: «посимпатичней»?
— Потому что симпатичные ведут себя иначе, чем всякие уроды.
— Обычно он всегда просит посимпатичнее?
— Лесс, ты что — коп?
— Нет, блин, я просто, ну… У меня сердце не на месте.
— Засунь его себе в задницу. Там ему будет как раз. Все, пошли».
Щелк. Шшшшшшшшш. Щелк. «— … — кола!..»
Щелк. Шшшшшшшшш. Щелк. «— …Мне кока-кола!
— А мне спрайт! Тебя как зовут? — Ян.
— Я Анни, а это Лиза.
— Клево.
— Ты круто танцуешь!
— Спасибо, вы тоже ничего себе. Можно я угощу?
— Ай-йя, а у тебя есть стиль! Лиз, скажи Яну спасибо, не стой букой!
— Спасибо.
— Не за что.
— Ауч, она холодная.
— Я подержу.
— Нет, нет, все о'кей. Пойдемте вот туда, там не так грохочет. Я запарилась, ффффух…»
Щелк. Шшшш. Щелк.
«— …учишься? В каком классе?
— Лиу-Синь Секондари, пятый. А вы в каком?
— В шестом. В Блю-ай Секондари. Знаешь, что это такое?
— Нет.
— Это киношкола. Мы учимся на киноактеров.
— Киношкола? Для детей?
— Для ОДАРЕННЫХ детей. Вместо обычной.
— Ай-йя.
— Спасибо. Я актриса, а Лиз вот — режиссер.
— Ай-йя.
— Спасибо еще раз.
— Это должно быть дико круто.
— Это дико круто. Но мы пашем знаешь как? Я вот вчера говорила новеньким, которые пришли записываться на пробы: «Ребята, если вы думаете, что тут все блеск и слава, — лучше идите назад, в свои простые школки. Здесь вам придется работать с утра до ночи».
— А у вас бывают пробы?
— Собственно, раз в год. Следующий раз — завтра. Лиз, правда завтра, я не путаю?
— Да, завтра.
— А я могу попробовать?
— Эй, эй! Ты думаешь, это легко? У нас конкурс — шесть человек на место.
— Я талантливый.
— А кем ты хочешь быть?
— Актером.
— Актером — восемь на место. Впрочем, может, ты действительно талантливый…
— Думаешь?
— Не знаю, не знаю… А ты не боишься пролететь?
— Что мне надо сделать?
— Запиши адрес… А вообще нет, не надо. Если ты придешь туда сам, тебя еще и не пустят. Толпа в последний день такая — могут вообще сказать: все, больше не записываем. Лучше мы тебя проведем. Я могу устроить. Правда, Лиз?
— Легко.
— Завтра в десять утра на углу Парк-стрит и Шестнадцатой. Я не буду ждать ни секунды, у меня в половину съемки…»
Щелк. Шшшшшшшшш. Щелк.
«— …Завтра в десять утра на углу Парк-стрит и Шестнадцатой. Я не буду ждать ни секунды, у меня в половину съемки…
— Я не опоздаю!
— Постараюсь про тебя не забыть. Все, мы пошли, нам завтра на репетицию вставать. Лиз, ты допила? Забери стаканы, верни на стойку, завтра в десять, Парк-Стрит и Шестнадцатая, бодренько держись, наш реж это любит. Бай-бай».
Щелк.
— Это значит, что у нас остается двадцать один час.
— А если они действительно с ним просто поговорят?
— Кшися, ты чего???
Глава 25
Говорит: только вы, Саша («Зовите меня „Лис“» — «Договорились!»), только вы, Лис, пожалуйста, не волнуйтесь, это, в сущности, очень простая процедура, меньше чем четыре минуты, главное — не волнуйтесь, и все пройдет идеально. Хорошо, говоришь медсестре, хорошо, а что мне делать в эти меньше чем четыре минуты, о чем мне думать? Главное, говорит она и осторожно подсовывает еще один маленький электронный пальчик тебе под волосы, главное — не волноваться.
Волноваться при этом действительно нечего совершенно, короткая и неощутимая процедура, и единственный неприятный ее элемент — это что для всех она как-то неуловимо связана со смертью, с мыслями о смерти, о собственной смертности, — и, казалось бы, человеку моей профессии эти мысли должны быть — тертые-перетертые, совсем родные, но почему-то вот именно здесь-сейчас от них холодно и неприятно, неприятно и холодно, не хочется их думать, эти мысли, как-то сразу начинаешь мрачнеть, начинаешь немедленно волноваться, а главное, как уже сказали, главное — не волноваться.
