…кажется, у меня сейчас разорвется сердце. Значит, так: она пока что не поняла, что у нас с ним одна фамилия, но поймет, видимо, очень скоро, тем более что прекрасно знает и про то, что у меня есть Дэн, и про то, что мой дядя…
— …чала… Фелька! Дэн Ковальски! Это же твой Дэн! Это же твой дядя, который коп!!!
.. работает в полиции.
Зааааайчик, послушай меня внимательно, хорошо меня послушай, только, ради бога, не начинай опять плакать, сейчас не время, нам надо сосредоточиться и хорошо подумать. Зайчик, успокойся, не говори глупостей, тебе не придется никуда бежать опять, ты останешься, где есть, и будешь работать, как работаешь, я не знаю как, но мы что-нибудь придумаем. Господь с тобой, Вупи, что ты несешь, какое знала, ну как ты себе представляешь — я знала, что он занимается такими делами — и продолжала бы с ним, как ни в чем не бывало, — ну как ты себе это представляешь, а? Все, все, все хорошо, я не сержусь, не говори глупостей, все прекрасно, главное тебе сейчас — отдохнуть, как следует отоспаться, все, закончили-забыли. Забыли? Ну, слава богу. Спать тебя будем класть, да? Ну и хорошо. Хочешь в душ или утром в душ? Да, я потерплю тебя грязной, так уж и быть. Все, ложись, я скоро приду. Ничего бы ты без меня не умерла, не выдумывай. Спокойной ночи, я скоро.
Подойти к зеркалу, поворошить рыжие пряди, сердце ухнет — покажется на секунду, что прибавился белый волос, но нет, просто плавающую лампу качнуло рябью, свет блеснул неудачно. Гребень ложится в руку надеждой на «как-нибудь» и на «утро-вечера-мудренее». Косы распадаются медленно, больше сегодня голову клонят, чем, кажется, за всю жизнь клонили. Надо бы быть взрослой девочкой, сильной, смелой; надо бы позвонить ему, посмотреть прямо, сказать: дорогой дядюшка, что за нахуй? Надо бы, если бы при мысли об ответном его взгляде так рука не дрожала.
Глава 40
Так приложил говнюка об ствол, что теперь он скулит и кровь течет из рассеченного лба, — а только так ему и надо, остроухому подонку. Если бы Волчек не схватил меня за руку, не поволок в сторону — убил бы, наверное, растерзал бы, наверное, подонка, потому что уже пелена на глаза упала, как бывает — не то чтобы часто, но, увы, и не то чтобы слишком редко; последний раз — когда заступил дорогу во дворе какой-то подонок с рейкой в руке. Если бы Волчек не схватил меня за руку, не поволок в сторону, не заорал: «Хватит!» — не растирал бы ты сейчас, сукин сын, по лицу кровь со слезами, а был бы размазан по этому честному древу говенной мыслью. И до сих пор руки трясутся, пообрывать бы дверки у их охуенной «мазды лянь» и посминать бы, как фольгу от конфетки. Вон как живо пакуются, едва не вписались в сосенку на повороте, ишь, заспешили, аж мечи побросали, ну, ничего, я еще найду тебя, уебок, Леголас недобитый.
Волчек, оказывается, до сих пор меня за руки держит, что-то бормочет, увещевает.
Встретили их в единственном здешнем ресторане более или менее приличного вида, два или три часа назад, разговорились. Те, которые эльфы, хороши были так, что дух захватывало, — прозрачные очи, тугие брови, локоны золотые, шитые плащи и мечи, сияющие в старомодном кристальном освещении заведеньица с прогнутыми, по моде пятидесятых, цинковыми столами и такими же стульями — сидишь на них, как в лоханке, рванешься в туалет сходить — попа застревает. Часть посуды тут еще сохранилась такая, как к этим столам полагалось, — с балансиром, а часть уже обычная, плоская — и поэтому то борщ покапает на скатерку, то котлетка сползет в салатик. Детки эти вели себя шумно, смеялись громко, официанток называли по именам, а один, мелкий, с неестественно гладкой окладистой бородой и огромными кустистыми бровями, все время жался к барменше, крутился перед стойкой, мел бородой цинк, смотрел влюбленно, что-то извинительное бормотал ей, — а девица отворачивалась, знать его не хотела. Первым к нам подошел эльф поменьше, ангельским ликом изобразил радость знакомства, сносно заговорил на китайском, спросил, по какому поводу мы тут туристы. Волчек скорчил морду и сказал: «По делу», а я пожалел золотого молодца, — так на него, подсевшего к иностранцам (спасибо, и меня в «не свои» зачислил) «просто так потрепаться», друзья смотрели, что отогнать его сейчас было бы — как ударить, — а знал бы я, как мне еще захочется его ударить — там бы, на месте, и отпиздил, всем бы лучше было. Но рожи их морфированные так были прекрасны, что про отпиздить даже мысль в голову не приходила, и вот он сидел рядом со мной, шевелил от волнения заостренными ушами, рукоятку поддельного меча нервно дрочил потной ладошкой и с презрением жаловался на трудную жизнь в провинции, на тоску смертную, на одни и те же повсюду морды, говорил, что как закончит школу — в Москву! в Москву! — немедленно, без вариантов; кем-то большим у него в Москве папа работал, но сыночка, кажется, не стремился особо видеть рядом с собою, — впрочем, мое ли дело? Узнав, что мы ванильщики, встрепенулся, расправил плечи, облизнул пунцовые губки, — но я легонько щелкнул его по морфированному ушку, сложил на лице мину сожаления — и он обмяк, посерел снова. Извинился, замялся, подскочил к своим, пошептался минутку и пришел к нам блеять, что приглашение есть от их стола к нашему столу — прокатиться в лес, «погонять троллей — тут у нас штук десять живут за подлеском». «Что за тролли?» — Он сделал хитрую морду, пообещал, что сами увидим; Волчек немедленно сказал: «Нет уж, нет уж!» — но я представил себе еще один вечер мрачного сидения в номере перед вэвэ и сказал ему: да чего, поехали, погуляем. По дороге уже, на заднем сиденье, рядом с влюбленным в барменшу гномом, Волчек тихо наклонился ко мне и спросил: «Медведи?» Но они не были похожи на тех, кто пойдет медведя «гонять» со своими декоративными мечами, — если, конечно, этот медведь не окажется им по коленку: я подумал как раз, что, скорее, мутировавшие лисы, — словом, средних размеров нестрашная живность, пострадавшая от местной безвредной экологической обстановки, что-нибудь, что уездный эльф может с честью для себя погонять по лесной полянке.
Выехали действительно на полянку и припарковались в кустах; мы с Волчеком, хмурым как туча (болеет Гели; его грызет чувство вины, и он по три раза в день звонит ей — и все равно мрачен), остались у машины, сидеть на капоте, смотреть на наших красавцев. Волчек все бормотал, что у него болит шея, и я сказал ему: слушай, ты меня периодически раздражаешь, как сорок тысяч братьев, — а уж я-то знаю, что говорю, поверь мне, — и Волчек надулся еще пуще, а меня начала есть совесть, и я полез в машину за своим рюкзаком, и дал ему свитер, и сказал: повяжи вокруг шеи. А он повязал и сказал: «Вечером шахматы?» — а я ответил: «Еще бы», А красавцы наши тем временем встали с трех сторон полянки и делали так (двое мечами, а гадский гном какой-то херней вроде алебарды): бум, бум, бум! — по стволам двух больших деревьев, бум, бум, бум, и переглядывались, и хихикали, а мелкий эльф подмигивал нам через плечо и продолжал бубумкать, а гадский гном начал бегать вокруг дерева и раскладывать какую-то солому по черному прогоревшему кольцу на померзшей травке, и поливать ее из бутылки, и мне сразу все не понравилось, я уже понял, что кончится препогано, и уже хотел сказать: эй, эй, это что за говно, а, ребята? — но тут из-под кроны откуда-то, кажется из дупла, показались две обезьяньих лапы, очень мохнатых, узких, и высунулась, как показалось мне, обезьянья же морда, и закричала: «А ну валите отсюда, суки!» — и в гадского гнома полетел камень, но он увернулся и продолжил бубумкать по соседнему дереву, а солома уже горела, и тогда обезьяна — а я уже понял на самом деле, что это не обезьяна, но просто очень лохматый, шерстью поросший мужик, — так вот, и тогда мужик начал лить откуда-то сверху воду, но солома не гасла, а только шипела и разгоралась ярче, а человек наверху орал и матерился, но не мог спуститься, потому что огонь ему было бы все равно не перепрыгнуть, а я, оказывается, уже шел, нет, не шел, я уже, оказывается, бежал к подонкам, и тут где-то под землей, буквально у меня под ногами зашелся плачем ребенок и женский голос забубнил что-то — и вот дальше я не помню какого-то куска совершенно, а только помню, что мелкий эльф трепыхался у меня в кулаке, как мелкий эльф, и я думал, что задушу его, но пока что только лупил и лупил его головой об ствол и орал чего-то, а сзади меня что-то тянуло и очень мешало лупить подонка, и какой-то голос орал: «Гаси огонь, он же его сейчас укокошит!» — а потом все кончилось, и я только видел, как эти суки пакуются в свою «мазду», и всюду, куда ни повернешься, воняло какой-то мерзостью от дымящей, угасающей соломы, и плакал под землей ребенок.
