Злой почему-то сегодня проснулась — и долго не хотела себе объяснять почему; хотя ясно же все. Такой злой, что хотелось всех злить, — например, идя на церемонию, волосы собрать в пучок, а еще лучше — под платок спрятать. С трудом сдержалась — из-за Глории, скорее, чем из-за каких-то объективных причин; с объективными было — а пошли все!.. Но она бы расстроилась. А мне очень трудно, когда она расстраивается; нехорошо. И дело не в том, конечно, сколько она на мне зарабатывает, а сколько я на ней; и не в том, как она меня чувствует и как я для нее стараюсь. А в том, что как-то все-таки все сложно у нас с ней, непонятно, на самом деле, как; понятно, да, что никаким сдержанным «работник/работодатель» здесь не пахнет, а пахнет тесной девичьей дружбой — но это и не она, конечно. Потому что, когда она на меня смотрит, я себя чувствую, как когда папа на меня в зеркало смотрел. И когда я Дэну свои докладики отправляю, я… Вот удивительно все-таки у меня голова устроена: когда я с ней — как будто нет моих докладиков, а когда я докладики пишу — как будто нет ее со мной. В голове возникает такое легкое ощущение, как от ментола: бум — и блеклая зона, бесчувственная, бум — другая.
Смешной мальчик в вестибюле снимает со вспышкой — и все на него косятся, как на редкого зверя; небось студент журфака, авангардствует со старой камерой. Выпендрежники они все, но легче сразу отделаться — пять минут постоять перед прессой попозировать, жалко, что я злая такая, злая с утра, ужасно, рожу приветливую как трудно делать и хочется на вопросы их огррррызаться собачкой, да чего я такая злая?! — а вот поди ж ты. И особенно злая почему-то, как посмотрю на одного, такого худого в очках… в очках худого… напоминает, что ли, кого? — а, да, он интервью брал у By и Алекси про любовь и все такое; и тут меня начинает немедленно и сильно тошнить, и голова, без того с утра болящая, вдруг дает искру, от которой я чуть не подскакиваю, и волосы сразу начинают весить тонну, и в очередной протянутый микрофон я рявкаю с наслаждением: «…чтобы от меня все отъ-е-ба-лись!» И поворачиваюсь, и вижу укоризненную морду Глории: ну как же, мол, тебе не стыдно, дорогая… А мне, наверное, было бы стыдно, если бы не голова. Го-ло-ва.
Вупи с Бо сели в дальнем конце зала, а я туда смотреть не буду, потому что голова, голова, голова, и все равно успеваю увидеть, как Алекси осторожно, когда никто не смотрит, лапу продевает ей под бретельку и тут же убирает, голова, голова, голова. Хорошо, что все началось хоть, и можно смотреть на сцену и заниматься делом бессмысленным и бесполезным — гадать о победителях. Гроссу наверняка подложат ту же свинью, что и в прошлом году, — лучшую режиссуру, а лучший фильм — это фиг ему, хотя я и не смотрела, что он там в этом году наваял, но говорят — что-то бессмысленное про какие-то этнические проблемы, — словом, форсит, как мальчик. «Открытие года» наверняка заберет Дмитри Уотерс, мальчик с рожками и с красивым морфом — небольшим двойным членом, завитым в козий рог; заберет за участие в «Вальпургиевом шабаше», у нас же снявшийся, но без меня — но фильм, честно скажем, хороший, смешной. «Лучшую актрису» получит Панах с вероятностью 99 процентов — от иранского чилли все в этом году ходуном ходят, говорят, у них за это побивают камнями насмерть, серьезно. Такая система: снялся в одном кино — и, пока монтаж делают, бионы чистят, начинаешь просить политическое убежище, потому что потом поздно будет. А мне ничего не светит — и справедливо, и хватит, натанцевалась. Голова, голова, голова, и Глория берет под локоток, шепчет: «Ты в порядке?» — и я говорю, стараясь челюстями не двигать, потому что голова: «В порядке» — вдруг два ощущения накатывают сразу: чудовищно сильного дежа вю («Ты в порядке?» — «В порядке», «Ты в порядке?» — «В порядке», «Ты в порядке?» — «В порядке»…) и наоборот, как это называется? — может, никак и не называется — ощущение, что вот то, что в этот момент с тобой происходит, — оно происходит в последний раз. Вообще, совсем. Не будет больше в твоей жизни Иерусалимского фестиваля. И странным образом от этой мысли отпускает немножко голову, и вдруг с удивлением понимаешь, что тебе здесь — скучно. Просто скучно, элементарно. Сердце не замирает, не разбегаются глаза, и кто что получит — в целом, тоже наплевать. Вот сейчас объявят открытие года; если и правда Дмитри — ну, очень хорошо, Глория будет рада. А я? — а я никак. Маньини выбирается на сцену объявлять победителя, — сморщенная обезьянка, звезда BDSM десятилетней давности, рассвета эпохи чилли; как ужасно за десять лет ее смяло и сморщило, говорят, она больна тяжело, но деталей не знаю; в серой лапке зажат золотой перчик. «После долгих совещаний… жюри… решило… назвать… открытием года… мисс Вупи Накамура!»
И вот тут у меня перехватывает сердце и в голове искрами рассыпается адский огонь, и я смотрю на нее — как она к сцене идет, заливается краской, статуэтку поднимает над головой, благодарит кого-то, — и я собственное имя слышу среди прочих — и в голове у меня камера со вспышкой делает «клац!», «клац!», «клац!» — и я знаю, что вот это останется со мной, вот это я в могилу с собой унесу, потому что это и есть — счастье, счастье, полновесное счастье — это ее сияние, гордость, развившийся локон у шеи, темная впадина на поднятом предплечье, и даже то, что она смотрит не на меня, а на мужа, конечно, на мужа, — это тоже горькое и странное счастье, счастье полновесного живого страдания, счастье, от которого жилка у виска бьется.
Глория расстроена, и я руку кладу на ее руку, и глажу, и нечего особо сказать, — ну, и беда, если честно, невелика. Она на меня смотрит и понимает, конечно, потому что знает все, а кому мне еще плакать, если не ей? — и по руке меня похлопывает, и вдруг у меня что-то лопается внутри и слезы начинают течь смешно и очень быстро, двумя ручейками, как в анимашках, и чем крепче она держит меня за руку, тем больнее в горле и тем горячей ручейки, и я уже сама пытаюсь себя в руки взять, но ничего не получается, как будто не я плачу, а я стою и уговариваю плачущего кого-то: ну детка, ну не надо же, — и вдруг что-то громко хлопает, и я понимаю, что в зале тихо, а потом сразу громко, и я Глорию спрашиваю, выдавив из себя какой-никакой голос:
— Это что?
И она говорит, пожимая плечами недоуменно:
— Это Гроссу за «Белую смерть» ничего не дали, совсем. Ну, он дверью хлопнул.
Глава 68
Зачем я согласился встретиться с ним? Зачем я согласился встретиться именно сегодня, да еще и в Беэр-Шеве, когда от хамсина нет спасения даже под кондиционером? Как они живут в таком климате — непонятно. Конечно, Кэмбрия тоже не сахар, особенно когда с океана дует холодом и ветер с любой прической делает такое, что приходишь в дом, подходишь к зеркалу — кажешься себе морфом, не то ежом, не то какой ехидной. Но там хотя бы в офисе, в машине, на студии не чувствуешь погоды, и сезон сводится к перебежкам от машины до порога да к утренней тоске заоконного мглистого царства. А здесь, в Беэр-Шеве, даже в самых комфортабельных кондиционированных кафе все время ловишь себя на том, что держишь открытым рот, потому что кажется — кислород вот-вот кончится. А в этой забегаловке вообще невозможно находиться — кости растекаются и мозг тает. Безумный вомбатус. Ему еще и есть удается при такой погоде.
