Вдруг стало спокойно. Из больницы Фелли вышла очень бодрой — и прямо в ужасной больничной столовке быстро и жадно наелась — впервые за последнюю неделю. Осоловев и приятно отяжелев, позвонила на работу, сообщила, что больна и будет больна дня три, добрела до машины и медленно, спокойно поехала домой — поразмыслить.
И вот сидит мальчик — а если присмотреться, какой, нафиг, мальчик? — да он старше тебя лет на десять, просто — маленького роста совсем и юркий, и из-за этого кажется ребенком в полицейской форме, попрыгучей мышкой, — Дэн говорил — дразнят его на работе «Муад'Диб». Сидит, глаза горят, рот приоткрыт — ловит, ловит каждое слово Афелии Ковальски, добровольно пришедшей сдавать своего работодателя, а вернее, работодательницу, а вместе с ней — всю студию «Глория'с Бэд Чилдрен», и весь отдел стоит сейчас по другую сторону одностороннего зеркала и слушает, как Ковальски, которую все, ну абсолютно все они привыкли видеть подвешенной или связанной, со слезами, катящимися по щекам, с железными зажимами на багровых от крови сосках — но не такой, как сейчас, не такой прекрасной, спокойной, самоуверенной, пришедшей заложить собственную покровительницу и подругу, великую мадам Глорию Лоркин. Совсем, кажется, звезда «Черной метки» и «Алмазной крови» пошла вразнос: сначала так отпиздила своего дядюшку, что… (все знают, все; за стеклом хихикают — «такая хоть бы и отпиздила, лишь бы в спальню пустила…»), а теперь, значит, так разосралась с собственной Мадам, что пришла сообщать чрезвычайную информацию в обмен на собственную неприкосновенность. Что ж, за полдня уладили со Скиннером неприкосновенность — и вот Афелия Ковальски, косу на руку наматывая такими движениями, что у всего отдела колом стоит в штанах, сообщает, что мадам Лоркин (по документам — Лилиану Бойко) надо арестовывать немедленно, срочно, прежде всех — потому что чилли, конечно, много кто снимает, всех не арестуешь — но вот чтобы люди гибли на площадке — это, знаете…
Сержант Энди Губкин, Муад'Диб — ай, повезло тебе; Дэн пять лет досье собирал, а приказ об аресте будешь ты выписывать, и дело будет — твое, и лавры будут — тебе, и Фелли, кстати, всячески дает понять, что она этому совсем, совсем не рада, потому что она и так умирает от сострадания к дорогому дядюшке — но выбора, выбора у нее нет, тянуть нельзя; к моменту, когда дядюшка выйдет из больницы и начнет свой джихад, она должна быть в юридической не-при-кос-но-вен-но-сти, — а физически… Ох, ну, лучше не думать пока. Физически вряд ли все-таки он.
— Так что же, мисс Ковальски, вы хотите сказать, что в студии снимались люди, не подписавшие договора о добровольности?
— Нет. Договоооор подписывали все. Но в договоре не значится, что сцена может выйти из-под контрооооля, — а сцена… всегда… мооожет… выйти… из… под… контроля… (Косой — ап! — и все сглатывают слюну; вот зараза, думает сержант.) — И часто ли сцены выходили, как вы выражаетесь, из-под контроля?
— На моей паааамяти — дважды.
— Дважды?
— Да, дважды.
Бедный Дэн, — думает Энди Губкин, — он бы душу продал за это дело.
Бедная Глория, — думает Фелли, — я этим делом душу дьяволу продаю.
Глава 85
— И все-таки они твоя семья, плюша. Я не знаю, что ты себе думаешь про Адель, но ты же любишь дочку?
Идиотка. Ладно, она в целом не идиотка, но когда она напивается — ну фантастическая, космическая она идиотка; это, значит, вот что у нее в голове, когда она трезвая, да?
— Ты, дорогуша, скажи, пожалуйста, прямо, что ты не хочешь со мной жить, а не рассказывай мне о моей любви к моей дочке!
— Плюша, я хочу…
— И поставь, наконец, бутылку!
Ставит так, что бутылка едва не падает; придерживает и ставит ровно: у нее едва хватает сил вытащить из-под бутылки кончик штопора.
— Виталичка, я хочу с тобой жить, но дело в том, что это неосуществимо, это даже я понимаю — мы не можем.
— Почему?
— Ну сам скажи — почему?
Вот сейчас мне искренне хочется ей заехать. По морде так заехать, легко и со вкусом, чтобы даже крякнуло чуть-чуть под рукой… Потому что она знает — почему, и я знаю — почему, но если она скажет — почему, то она получится очень, очень мерзкой девочкой, совсем нехорошей, а если я скажу — почему, я окажусь хорошим и рассудительным, но доведенным до состояния раздавленного червяка, и она, девочка моя, выбирает второе — ну что за идиотка!
— Хорошо, я тебе скажу почему: потому что ты считаешь, что у нас не будет денег, что я зарабатываю недостаточно, чтобы содержать тебя и еще семью, а семью я обязан содержать, потому что даже если мне плевать на эту курицу, то я действительно люблю своего ребенка. Но ты думаешь: у нас не будет денег! — и не хочешь со мной жить. Это то, что ты хотела от меня услышать?
— Нет. Я хотела услышать: «Потому что у нас пока что нет денег» — и дальше короткое созидательное молчание. Но если ты предпочитаешь длинный истерический монолог — пожалуйста; суть не меняется, плюша, — пока что у нас нет денег.
— Ты капаешь вином на диван!
Резко поднимает бокал, так, что выливает некоторое количество содержимого себе на грудь; поднимает грудь рукой и слизывает капли; шея некрасиво кривится. Ни капли пропустить не может. Алкоголичка.
— Прости. Так вот, плюша, нам надо не биться в истерике, а подумать, как мы решаем проблему.
— Ты хочешь сказать — как Я решаю проблему. Потому что ТВОЯ роль, как всегда, сведется к советам.
— Плюша, я работаю сутками, и ты это знаешь. Я не могу ничем другим сейчас заниматься, и ты сам вполне ценишь то, что я делаю. Если ты хочешь — я брошу роман и пойду работать официанткой. Я не думаю, что это сделает нас богаче, но тебе, наверное, будет легче от сознания, что не ты один занят добычей денег.
— О господи, Таня, прекрати. Она пишет роман, дает мне читать кусочки — кусочки хороши. Вряд ли, правда, на такой роман найдется издатель, но все равно — хороши. Такая себе историческая драма о жизни наркоманов в последние дни Лондона. Жалко, что кроме меня, ее и еще пары человек, находящих в себе мужество реально есть химию внутрь, а не катать чужое на бионах, никому не будут понятны тонкости. Мне действительно нравятся и кусочки, и идея — это не похоже ни на дурацкие сериалы о наркоманах, вроде «Marten's Eden», ни на романы, которые модно было писать во время бионного бума, — про то, как семнадцатилетние мальчики галлюцинировали про огонь и кровь, а потом выясняли, что был пожар, и они сами в ожогах и крови, и все это так пафосно и противно. У нее хороший роман — там все взрослые и очень успешные люди, нормальные люди, которые тоже курят и едят внутрь, но это естественный такой процесс, не нарушающий их жизни, а только помогающий ей. Таня говорит, что это важный роман, пересмотр целого пласта стереотипов, все такое. Она права, конечно, но я не представляю себе, правда, кому это важно сейчас. Это могло быть важно пятьдесят лет назад, когда наркотиками торговали на каждом углу и все хотели их есть, только мало кто решался. Она пишет очень много, действительно почти сутками, — роман получается совершенно огромный, думал я, но оказалось, что она пишет ужасно медленно, иногда по три-четыре абзаца в день. Сюжет, как она его рассказывает, все время усложняется и усложняется, и мне кажется, что роману не будет конца; сейчас она уже говорит, что, закончив этот, немедленно примется за второй. Я не против. Но это по-прежнему означает, что зарабатывание денег будет — на мне.
