– Среднестатистический обыватель, который ни за что не хочет отвечать, даже за себя. За себя в первую очередь. Потому что если за себя отвечать, то надо менять образ жизни, а менять лень.
– Точно, – подхватила Августа, – им хоть кол на голове теши. Говоришь, говоришь: нельзя. Стена. Глухая.
Орех вырвался из орехокола и укатился. Августа наклонилась за ним под стол.
– Девчонки, ну, скоро? – прогундосил в этот момент бас, и в оконном проеме возник Егорка, восседающий на плечах у дяди.
Августа из-под стола наблюдала, как Любашка делает энергичные знаки, и, когда стала распрямляться, ударилась затылком о крышку стола – несильно, но обидно. Досада на подругу удвоилась.
– Ну-ка, брысь, – шуганула непонятливых родственников Любашка, – нечего подслушивать.
– Ма, – заныл любитель поесть, – дай хоть бутер!
– Держите. – У Любки на этот случай всегда имелся пакет со стратегическим запасом – бутербродами с колбасой и сыром. – А какой надежный, – вспомнила о своей своднической миссии Любаня, отогнав от окна родственников, – вот увидишь, достанется какой-нибудь оторве. Будет за ним как за каменной стеной.
Августа долгим взглядом проводила уплывающую странную фигуру из двух тел – маленького и большого. Она бы не хотела жить с каменной стеной, подточенной геморроем и гастритом. Примерно так Августа и высказалась, чтобы Любаня на ее счет не строила иллюзий.
– Пусть вылечится для начала.
– Ну ты даешь, – Любаня ошарашенно посмотрела на подругу, – а если ты сама заболеешь?
– А я никому не навязываюсь, – отрезала Августа.
Конфликт не разгорелся, потому что Любаня была голубем мира, но даже голубь мира способен обидеться, и подруга весь обед дулась, и, кажется, успела подать знак Сергею, что разговор с Августой ничего не дал, во всяком случае, Серега, попробовав сложный салат, процитировал строчку из песенки Раджа Капура:
– Лучше голый и голодный, но любимец всенародный.
Часто Августа не могла понять, хамит Сергей или просто так мыслит. Из-за геморроя и гастрита.
… Матвея Степуру можно было обвинить в чем угодно, только не в мизантропии.
Ни субъективных, ни объективных причин для мизантропии не существовало в помине: ему только исполнилось двадцать семь, родители были живы и жили отдельно (отдельно и от Матвея, и друг от друга).
Ничего похожего на неприятности, такие как внезапная болезнь, карточный долг, долг банковский, незапланированная беременность, неожиданная влюбленность или (свят, свят, свят) роковая страсть, из которой одна дорога – под венец или в петлю, – ничего такого не было в его жизни.
Еще несколько дней назад Матвей Степура носил пробы золота в отдел технического контроля, гонял работяг из итээровской душевой, бродил с ружьишком по юго-восточной оконечности Сихотэ-Алиня, ловил руками хариуса в прозрачных водах Анюя и даже не догадывался, что уже через пару дней будет жаждать чьей-то крови. Совсем даже наоборот – Матвей Степура пребывал в благостном предвкушении отпуска.
Вот он в отпуске… А тут такая засада… с самого утра.
Нет-нет, к самому утру не было никаких претензий – утро было чудесным, свежим, полным волнующих перспектив. Перспективы эти брали начало в умопомрачительном вчерашнем вечере.
Вечер… м-м-м… вечер был просто зашибись. И ночь, кстати, тоже…
Витася подцепил на нудистском пляже двух курортниц с шикарным экстерьером: оливковые тела без следов от купальника, пирсинг в пупках, браслеты на узких и вытянутых, как у персонажей Эль Греко, щиколотках и запястьях, а на тугих, выпуклых ягодицах – тату. При взгляде на роскошных самок возбуждение наступало сразу и навсегда, а торможение не наступало вовсе.
– Беленькая и черненькая – Одетта и Одиллия, – рекомендовал девиц уже слегка поддатый Витасик.
У Витасика к тому моменту сложились доверительные отношения с Одиллией, и примерно через полтора часа он отбыл с девицей домой.
Одетта осталась у Матвея.
– Ты моряк, что ли? – заподозрила курортница через три часа акробатических этюдов в постели.
– Старатель, – заплетающимся языком вымолвил Матвей.
Тут в дверь кто-то позвонил. Мотя, пошатываясь, соорудил из простыни тогу и поплелся в прихожую, где несколько секунд рассматривал в глазок пустую лестничную площадку.
– Кто там? – сонно осведомилась нудистка у вернувшегося Матвея.
– Завистники, – отозвался он, засыпая на ходу…
В распахнутую балконную дверь врывались звуки ночного города, треск цикад и сонное бормотание птиц.
… Пробуждение свело на нет радость здорового секса.
– Сели красиво, – командовал хорошо поставленный, зычный женский голос, – спину держим. Локоть. Так. Пальцы мячик схватили. Хорошо. Поехали. И-и – раз, и-и – два, и-и – три, и-и… – Голос был противный, как пенопласт по стеклу. Крик павлина, а не голос.
Матвею спросонья показалось, что диван, на котором он наверстывал упущенные в тайге удовольствия, стоит на сцене или в музыкальном классе. Он в испуге разлепил веко: что? где?
Стена в золотую и зеленую полоску, диван с бледно-коричневой обивкой – все те же и там же.
Стрелки часов безучастно показывали время – восемь утра.
Чтоб тебя разорвало, чтоб тебя черти слопали, чтоб на тебя кирпич упал, чтоб ты голос потеряла, коза, овца, выхухоль. Укротительница от музыки.
У Матвея был абсолютный музыкальный слух и «тупой угол» между большим и указательным пальцами – как раз для захвата грифа скрипки. Учитель прочил Матюше большое концертное будущее. Но дело было не в абсолютном слухе – дело было в принципе. Матвей Степура принципиально не желал проводить за скрипкой отпущенное для игр детство, а из-под палки нельзя стать музыкантом.
Голос за стеной продолжал властвовать, подчинять себе все живое и неживое:
– Не зажимай руку, мягче, мягче. Legato. Что означает legato? «Связно», бестолочь.
Ясно: лавры неутомимого Леопольда Моцарта, папашки Вольфганга Амадея, не дают покоя изуверам родителям.
Матвей издал протяжный стон и попытался засунуть голову под подушку.
На подушке лежало что-то тяжелое и мешало. Раздражаясь все больше, Матвей подслеповато уставился на пряди светлых, выгоревших на солнце волос. Вчерашняя курортница-нудистка, вспомнил он. Имя девушки Матвей, как ни силился, вспомнить не смог. Ну не Одетта же, на самом деле…
Гостья спала сном праведницы и выводила носом рулады. Матвей с завистью прислушался к переливам и сделал еще одну попытку вспомнить имя цирцеи. Тоня. Да, кажется, Тоня. Или Таня.
Под пристальным взглядом Матвея нудистка завозилась, села, не давая себе труда прикрыть прелести, зевнула, открыв розовое, как у щенка, нёбо:
