Дверь закрылась. Как будто зайчат впустили в клетку к двум питонам.
Несколько долгих минут малыши стояли плотной кучкой, потом мой соперник обратился к ним с какой-то ничего не значащей фразой. Голос был мягкий и доверительный; малыши запереглядывались. Лысоватый присел на корточки, извлек из ножен меч, заставил камушки на рукояти заиграть бликами, приглашая желающих подойти и посмотреть; детишки робели и мялись, однако искушение было велико, и сперва самые смелые, а потом и прочие подтянулись поближе, остановились в двух шагах, жадно разглядывая красивого господина и его удивительное оружие…
На секунду у меня возникла дикая мысль, что лысоватый приманивает малышей мечом, чтобы зарубить их. Что в этом и состоит суть испытания; уже через мгновение мысль лопнула, как пузырь, и я утер со лба неуместный холодный пот.
В чем состояла суть ночного испытания, приблизительно ясно. Что осталось двое из двенадцати претендентов – естественно. Непонятно, кем надо быть, чтобы не впасть в раздражение, будучи разбуженным посреди ночи назойливой бродяжкой с гроздью оборванцев у юбки. Я бы тоже был раздражен, если бы меня таким образом разбудили. Но я, по счастью, не спал.
Что же за Большой заказ готовит князь? Нечто, связанное с детишками? Тогда и второй тур испытаний представляется естественным – приютские дети недоверчивы и одновременно привязчивы, обоих нас видят впервые, кто первый завоюет их любовь – тот и победил.
Я отошел в сторону и присел на скамейку.
Никогда в жизни у меня не получалось ладить с детьми. То есть никогда в моей теперешней жизни. Там, где жил прежний-я, кажется, не было никаких детей. Я и сам тогда был ребенком.
Я-нынешний, теперь уже навсегда измененный я, не видел в детях ничего, кроме обузы. Временной, разумеется, и чужой, потому что своих у меня никогда не было и скорее всего не будет.
В компании обступивших лысого ребятишек обнаружились два лидера, соперничавших между собой за право подержать рукоятку меча. Лысый милостиво предложил сделать это по очереди – но один лидер все же оттер второго, и тот, не желая так просто смириться с поражением, бочком приблизился ко мне.
Стрельнул глазами. Вытаращился, разглядывая мои сапоги, перевязь и ножны; с отчаянной храбростью подобрался ближе…
Я посмотрел на него. Только посмотрел – а он уже слился с толпой сотоварищей, спрятался за их спины, и те из них, кто случайно напоролся на этот мой взгляд, тоже попятились.
Я встал. Оставил победоносного соперника ворковать в кругу сопляков, вышел из зала, побрел прочь. Затея с Большим заказом вовсе не была безнадежной – но она стала таковой после встречи с Глиняным Шакалом.
На свежевыкрашенном пороге стоял князь. И улыбался так, что я остановился тоже.
– Досточтимый Рио, я готов сделать заказ. Именно вам. Большой заказ.
Я понял не сразу. А когда понял, не особенно обрадовался.
Чумак Гринь, сын вдовы Киричихи
Девушки так и брызнули от колодца в разные стороны – даже рябая Хивря, так и не успевшая набрать воды и удиравшая с пустыми ведрами. Девушки разбежались – Оксана осталась, и пухлая нижняя губа ее чуть подалась вперед, выдавая решимость:
– Мать сказала… что отдаст меня за тебя.
Гринь стоял, не веря ушам.
– Да, – Оксана тряхнула головой, как бы понукая сама себя. – Сказала, что отдаст… если ты ведьму свою из дома выгонишь! Если сам будешь в хате хозяином, а не ведьма и не вражье отродье. Слышал?
Гринь молчал. Из-за боли в ребрах было трудно дышать.
– Тебя хлопцы побили? – спросила Оксана еле слышно.
Гринь молчал. Оксана водила пальцем по старому коромыслу. Чего-то ждала.
– Чего молчишь? Слышал, что я сказала?
Из-за туч проглянуло солнце. Отразилось на неспокойной воде в деревянных ведрах, легло на Оксанины румяные щеки, блеснуло на белых зубах, в черных, как сливы, глазах.
– Ты думай, – сказала Оксана нервно. – А то… мать говорит, что этой зимой точно будут меня отдавать. Вон Касьян собирался сватов присылать…
– Пойдешь за Касьяна? – спросил Гринь, с трудом разлепив больные губы.
– И пойду! – Оксана вскинула подбородок. – Лучше за нелюбом пропасть – чем с ведьмой… в одной хате!
– Моя мать не ведьма!
– Коли с чортом спуталась…
– Молчи!
Оксана замолчала. Глаза, черные, как сливы, мгновенно увлажнились. Маленький нос покраснел.
– Не ходи за Касьяна, – сказал Гринь хрипло. – Я свою хату построю. Отдельно жить станем.
Оксана безнадежно покачала головой:
– Нет. Меня зимой отдадут уже. Не станут ждать. И потом… все равно ты ведьмин сын.
Всхлипнула. Подцепила на коромысло ведра, побрела прочь, роняя капли на снег.
На Гриня смотрели. Из-за всех калиток, из-за всех плетней.
Ой, гоп, чики-чики, каблуки за раз стопчу…
Той осенью у Гриня как-то сразу пробились усы.
Он две недели ишачил на попа; света белого не видел – зато теперь явился на вечерницы, ведя за собой музыкантов.
Пусть народ шепчется, что, мол, чудит парень. Отца похоронили, в хате шаром покати, а сирота на заработанные денежки музыку заказывает. Пусть болтают – зато молодежь рада, девушки переглядываются, а парням завидно!
Музыканты жарят плясовую – а Гринь идет через всю площадь к девушкам. И без того румяные девичьи щечки вспыхивают ярче, но Гринь идет и не останавливается, и, только оказавшись перед Оксаной, протягивает руку:
– А пошли танцевать…
И она, смутившись, идет.
Ой, гоп, чики-чики…
Мир красный. Мир желтый, синий, пестрый, летит, кружится, неподвижным остается только Оксанино лицо – черные влюбленные глаза.
Рвется ожерелье из красной рябины.
Звенят цимбалы, хрипит лира, игриво повизгивает дудка. Гринь так бьет каблуками о землю, что со старого сапога срывается подкова – да так и остается лежать в пыли, среди растоптанных рябиновых ягод.
* * *
Вода в проруби чернела, как смола. С берега тянулась одинокая тропка – видно, ходила по воду мельничиха Лышка.
Гринь стоял и смотрел в стылую полынью.
Он был еще мальчонкой, когда зимой утопилась соседская Килина. Говорят, водилась с заезжим красавцем – кулачным бойцом, вот и прижила ребеночка, да не стерпела позора и прыг – в прорубь…
Этого бойца Гринь потом видел на чьей-то свадьбе. Танцевал он, как бес, мел улицу красными штанами, и бабы шептались, а мужики хоть и поглядывали хмуро – но ничего, не гнали.
А Килина лежала на возу, вся покрытая льдом. Ее выловили где-то внизу по реке, прикрыли рогожей и так везли – а мороз был трескучий, и когда Гринь, верткий и любопытный, пробрался сквозь толпу на площади перед церковью, а Килинин отец приподнял рогожу… Гринь успел увидеть и запомнил навсегда. Девушка как живая, с очень длинными обледенелыми волосами, и вся во льду, вся во льду, и лед в открытых глазах.
