– Руби!
Засмеялся Иегуда бен-Иосиф. Так засмеялся, что и на пороге общей гибели пробрало женщину лютым морозцем.
Бороду встопорщил: прочь, Тени!
– В какой миг я становлюсь рабом?.. – спросил непонятно.
Вбросил шаблю в ножны. Оскорбленный, взвизгнул клинок, не дорвавшись до горячего сердца. А Иегуда ладонью рукоять прихлопнул; на героя посмотрел. Улыбнулся.
И Рио улыбнулся в ответ.
А потом привстал, потянулся и вогнал Иегуде сломанный меч по самую гарду – туда, где жупан консула сукном драным напоказ торчал.
– А я? – ответил вопросом на вопрос. – А я, Двойник?..
Выгнуло обоих.
Как меч – на излом.
Мертвый стоял, не падал консул Юдка; живой, смотрел на него снизу герой Рио.
Одна у них улыбка на двоих была.
Показалось Сале: чувств она на краткий миг лишилась. Только и осталось в памяти: небывалое дерево, от адских глубин до райских высей. Шелестит кроной, слова чудные в том шелесте укрывает: «…расторжение нижнего Слияния… аспект Скрытой Мудрости, одетый в Глас Великий… почив на белом огне – еще миг, и энергия Приговора!..» Да только в словах ли дело, пусть даже и в самых чудных на свете?!
Другое случилось: два могильных кургана под деревом зашевелились. Посыпались рыхлой землей, лопнули трещинами, выпуская из чрева… кого?
Не привелось Сале увидеть: кого?
Ушел краткий миг как не бывало; вернулись слух, зрение, боль вернулась.
А они оба уже шли плечом к плечу к ограждению донжона. На зубцы взбирались: рыженький книжник в лапсердаке с заплатками, сын наместника с шелковым сачком. И дальше – от зубцов в небо, к Блудному Ангелу.
Дошли.
Встали.
«…Видел я сынов восхожденья, и мало их… мало… мало их!..»
Но хватило, чтобы шестью цветами из семи отступила радуга.
Даже белизна не выдержала.
Захлестнуло, затопило остатки Сосуда пенной лазурью морской.
Голубой сталью Архистратиговой.
Логин Загаржецкий, сотник валковский
– А ну, хлопцы-бабы-девки! – тихо сказал сотник Логин.
И уж совсем еле слышно, себе одному:
– Пошли, что ли?
Швырнул гусиное перо под ноги, сапогом растоптал.
Во всю глотку, срывая голос:
– Рубежей их клятых не топтали?! За мно-ой!
Шагнул, не оглядываясь.
Знал: идут.
В лазурь, в радугу, в ад кромешный, к Господу-Богу на казенный харч, все, кто остались, кто есть, кто были… Яринка-ясонька и Ярина Киричиха, разорванный пушкарь Гром с Забрехой-кулеметчиком, есаул верный с братьями-Енохами, живыми и мертвым, ведьма Сало да чумак-иуда, хлопцы из-под Катеринослава, турчонок катованный, чортячий сынок, княжич-трехлетка…
Идут.
Эпилог на земле под небом
I
Мелкий летний дождь вслепую бродил по лугу. Пересыпал из горсти в горсть солнечные брызги, дробно стучал клюкой по траве; присвистывал в такт ошалевшим от простора иволгам.
Смеялся белозубо.
Швырялся каплями, не доставая – во все стороны, вдаль, туда, где невидимая отсюда, еще пятилась к небокраю радуга-дуга, выпускала из себя, из мешка рваного, проглоченное разноцветье жизни живой.
Деревья, дома, люди… смертная плоть, без которой и душа вроде как и не душа-то вовсе – пар один.
Пригреет солнышко жарче, глянешь искоса: где ты, дождь-слепец? был дождем, стал росой, был росой, стал паром, был паром, стал облаком… э-ге-гей, глупые, скоро вернусь!
Ждите!..
II
– Вымокла? – спросил Денница.
Он стоял, глядя в небо: высокий, легкий, в темно-лиловом плаще, найденном в замковых кладовых. Как тогда, на поле грез, перед лазурным стягом и воином с синими очами. Только всей лазури на этот раз было: омытая дождем высь.
«А в том сне небо серым было, – подумалось Ярине. – Дерюга, не небо… отстирать бы…»
– Ну и ладно, – согласился Денница, как если бы она ответила ему, ответила что-то важное, а не просто: вымокла или нет?
– Ты уже вырос? – спросила Ярина, прикусывая горькую былинку.
– Да. Вырос. Мне тринадцать недель, Несущая Мир. Значит, я большой. Полночь сгинула, и настал мой Самый Главный День. Только это неправда. Самый Главный – впереди… ждет…
Он помолчал. Присел рядом.
Край плаща набух росой, отяжелел.
– Спасибо тебе, Ирина Логиновна Загаржецка. Батькам нашим спасибо. Остальным – всем. Я ведь уж чуть было…
Денница нахмурил ясный, юношеский лоб.
– Чуть было не попросил.
– Ну и что? – само вырвалось.
– Ничего. Просто не вырасти мне тогда. Так бы и жил: большим, да маленьким.
Он поднял голову, глянул на возвышавшуюся над замком башню донжона.
III
Трое стояли там.
Рыжебородый мудрец, стройный воин и чудной бродяга.
Спорили о чем-то; руками размахивали. Казалось: вот сейчас взмахнут посильнее, и взмоют в ширь небесную, так и не прекратив спора.
А ведь взмоют…
Пойдут по облакам, лишь обернутся напоследок: ну что же вы? догоняйте!
IV
– Домой хочется, – Ярина легонько коснулась его плеча: гладкого, твердого. – В хате небось пылищи… за год не оттереть!
– Ототрем, – уверенно пообещал Денница. – И пыль выгоним, и полы вымоем. И раны вылечим.
Он замолчал, нахмурился.
Три поперечные морщины залегли в переносье.
Ярина знала: о брате думает. Чумак Гринь по сей час бился на пороге жизни и смерти, еще дышал, готовясь в каждую секунду сделать выбор: уйти или остаться. «Помоги ему! пожалуйста! – Ярина шепнула это на самом рассвете, когда новый, взрослый Денница подсобил снести чумака в покои, а затем долго сидел над раненым, думая о своем. – Помоги! ты ведь можешь!»
– Могу, – ответил ей юноша, в чьих волосах горел невесть откуда взявшийся обруч из серебра. – Могу, Несущая Мир. Только нельзя. Надо, чтобы братик – сам… сам.
И добавил, больше себе, чем Ярине:
– Нельзя так. Нельзя спасать неправильно. Если я вырос, значит – нельзя.
Холодком пробрало панну сотникову от слов этих.
V
– Пан Ондрий! – донеслось из-за стены. – Дурья твоя башка! Куды чортопхайку с верхом грузишь?!
